Пишет  Flavia:

Фильм
"Безумие любви" (Juana La Loca)

26 ноября 1504 года умерла королева Испании Изабелла. Согласно завещанию, корона перешла ее двадцатипятилетней дочери Хуане. Чтобы править страной от имени Хуаны, ее супруг Филипп решает добиться официального признания королевы невменяемой. Зная, что Хуана безумно влюблена в него, он принимается активно предаваться любовным утехам в объятьях прелестных дев прямо на глазах у жены. Любовь и отчаяние, действительно, приводят Хуану на грань помешательства: ее уже не называют иначе, как La Loca - Сумасшедшая.
Внезапно Филипп умирает. Говорят, что он заразился какой-то странной болезнью. Возможно, здесь постарался отец Хуаны, который тоже был не прочь сесть на трон. Так или иначе, осенью 1506 года тридцатичетырехлетний Филипп перешел в мир иной. Безутешная Хуана никак не могла в это поверить. Даже когда у покойного извлекли сердце, чтобы отправить его во Фландрию, Хуана все не отпускала руки мужа и молила его открыть глаза. Тело Филиппа забальзамировали и отправили в Гренаду. Процессия передвигалась только ночью, днем же Хуана приказывала слугам открывать гроб и заставляла музыкантов играть веселую музыку, чтобы супруг возрадовался и вернулся к жизни.
Похоронная процессия так и не достигла Гренады. Испанский Парламент признал Хуану безумной и заключил ее в замке Санта-Клара, где она и оставалась до самой смерти. Безумная Хуана и там не пожелала расстаться с телом мужа и держала его возле себя еще 3 года...

Великолепный фильм о том, как сильно любовь отличается от зависимости. Любовь не отнимает у человека уважения к самому себе. Зависимость втаптывает его в грязь, бесцеремонно и прилюдно, и смотреть на это - страшно и неловко.
Фильм о том, как зависимый человек добровольно превращает свою и чужую жизнь в ад. О том, как бесконечно глупо пытаться удержать кого-то силой. О невозможности вырвать, выцарапать, выгрызть любовь, которой нет. Фильм о разнице между "хочу, чтобы он был моим" и "хочу, чтобы он был".
Королева Хуана не вызывает ни жалости, ни сочувствия - человек, по своей воле становящийся тряпкой для чьих-то ног, вызывает брезгливость.
Респект режиссеру за точность расставленных акцентов - не на несчастной королеве, брошенной и преданной собственной семьей, а на истеричности глупой бабы, растоптавшей свою жизнь. И за то, как безжалостно и точно он сумел показать этот лютый внутренний ад, когда полнейшее отсутствие внутреннего достоинства не только не сознают, но и демонстрируют широко и громко. Респект актерам - за кипящую неистовость Хуаны и смазливую мелкость Филиппа.
Не приведи Боже иметь рядом человека, подобного Хуане. Одержимость фанатички, помноженная на неконтролируемый темперамент, не способна ни дать счастье, ни согреть, ни даже просто заинтересовать. И, знаете, буйная la loca - это еще полбеды, гораздо хуже, когда она тихая и ласковая: можно проглядеть момент, когда тебя, нежно спутанного паутиной, уже пожирают заживо. С удовольствием. С любовью, да.

URL записи

На протяжении этой книги вам то и дело будет встречаться выражение «боги и духи». Предвижу, что оно может вызвать некоторое недоумение — хотя бы потому, что заставит задаться вопросом, что такое бог, что такое дух и где проходит граница между ними. Этот вопрос — из тех, на которые у меня нет внятного ответа, хотя обращаться к нему в этой книге я буду неоднократно. Что касается границы между богами и духами, то это не столько четкая черта, сколько размытая «серая зона», площадь которой, вдобавок, очень сильно зависит от субъективных представлений. Например, вудуисты называют своих лоа духами, а не богами, хотя те настолько могущественны, что многие неоязычники скорее отнесли бы их к последней категории. Но для вудуиста «Бог» — это безличная сущность, которая стоит надо всеми лоа и с людьми обычно не общается (по мнению некоторых исследователей, вера в этого «Бога» — результат интеграции вуду с католицизмом). И если эта сущность — Бог, то никакие другие силы и сущности в рамках этой традиции на равный ему божественный статус претендовать не могут. И наоборот, некоторые древние народы поклонялись как богам различным сущностям, далеко уступающим лоа по масштабам влияния, — например, богам определенных местностей, рек и так далее.

Когда люди рассказывают о своих контактах с богами, масштабы влияния последних нередко можно оценить по силе благоговения в голосе рассказчика. Божество воспринимается, образно говоря, как нечто такое, что неизмеримо больше нас, а духи попроще — как сущности одного с нами или даже меньшего размера. Но все же этот критерий слишком субъективен и зависит, среди прочего, от восприимчивости (и степени вовлеченности) самого человека, а также от того, насколько тесно связано с нашим миром само божество. Одних богов наш плотный, материальный, человеческий мир интересует больше, других — меньше; у одних эта заинтересованность носит личный характер, у других — более отвлеченный. Кроме того, многое зависит от силы индивидуальной связи данного конкретного божества с данным конкретным человеком.


Истоки

Откуда берутся боги? Одни из них рождаются от других богов, точно так же как мы — от своих родителей. Другие, по-видимому, возникают из самого вещества вселенной — вероятно, как некие сгустки Бытийности, постепенно обретающие более сложное самосознание. Третьи начинают как стихийные духи или иные не вполне божественные сущности, но со временем развивают некую более «высокую» ипостась; в отдельных редких случаях подобное может происходить и с душами людей после смерти. Разумеется, это не повод утверждать, что все боги — плоды эвгемеризации: теория, по которой всякое божество — это всего лишь человек, окутанный легендами и возведенный в ходе столетий в божественный статус, игнорирует (возможно, даже сознательно) традиционные и насчитывающие не одно тысячелетие описания Иных миров и предания о том, как люди попадали в эти Иные миры и возвращались обратно. И все же в некоторых случаях предки могут — не без помощи богов и, надо полагать, не без огромной духовной работы со своей стороны — включаться в пантеон божественных сущностей на правах младших его членов. Об этой возможности свидетельствуют многие мифы самых разных народов, так что сбрасывать ее со счетов было бы неразумно.

Один из примеров тому — Антиной, который, по словам его современных почитателей, стал самым младшим из божеств римского пантеона. Юноша Антиной («мудрый не по годам», как о нем говорили) был возлюбленным императора. Двадцати лет от роду он погиб, и убитый горем император провозгласил Антиноя богом и учредил его культ — вопреки традиции, допускавшей обожествление только для усопших императоров. Некоторое время культ Антиноя процветал и пользовался большой популярностью, пока христиане не искоренили его заодно со всеми прочими языческими верованиями и практиками. Но современные язычники возродили этот культ… и утверждают, что Антиной для них столь же божествен и реален, как и для древних его почитателей.

Иногда высказывают предположение о том, что какой-нибудь образ, созданный людьми (допустим, средствами литературы или кино) и ставший объектом массового поклонения, со временем превращается в самостоятельную сущность, а затем и в божество. По моему мнению, ничего теоретически невозможного в этом нет, но на такое превращение потребовалось бы очень много времени и очень много усилий огромного количества людей. Не исключено также, что созданную подобным способом роль может принять как одну из своих ипостасей какое-нибудь другое божество, древнее и давно забытое. Многие политеисты предполагают, что в случае, когда пантеист обращается к абстрактному, безымянному божеству, например, к «Богине Любви» вообще, на зов его отвечает не какая-то высшая недифференцированная сущность, а вполне конкретная богиня любви, одна из многих, а именно — та, которая в данный момент оказалась поблизости и решила откликнуться. При этом она попросту принимает на себя роль «Великой Богини Любви». Не так уж сложно пойти еще на шаг дальше и представить себе божество, захватывающее образ какого-нибудь популярного архетипа, которому люди начали поклоняться как богу.

читать дальшеВпрочем, многое свидетельствует о том, что сущности в своем развитии не всегда движутся от более плотных форм к более тонким и трансцендентным. Не будем забывать, что в рамках языческой картины мира все движется циклически. Линейного и однонаправленного совершенствования не бывает. Возможно, противоположная сторона цикла нам и не видна, но можно не сомневаться, что она существует. Младшие духи могут эволюционировать в богов, а боги — в безличные трансцендентные сущности (на что, вероятно, уходит так много времени, что представить себе столь долгий срок нам попросту не под силу), но в какой-то момент колесо неизбежно поворачивается и начинается движение вниз — «гниение» как необходимое условие нового роста. Не исключено, что от безличного Целого постоянно отделяются частицы, обретающие сперва некую абстрактную Бытийность, почти не осознающую себя, затем растущие и развивающиеся в нечто гораздо более сложное и сознательное, а затем пускающиеся в обратный путь, на котором они постепенно теряют свою индивидуальность и снова сливаются с безличным Целым, после чего весь цикл начинается заново. Не исключено также, что боги могут со временем, условно говоря, «стареть» и опускаться до состояния простых стихийных духов или еще ниже. Как это у них происходит, точно сказать нельзя: мы слишком привыкли воспринимать богов как вечных и неизменных, а потому не замечаем подобных процессов.


Суть божественности

Если мы хотим постичь природу богов — и понять, чем она отличается от нашей собственной природы, — то следует, в частности, осознать, что всякое божество является самим собой в более полной мере, чем это можно сказать о каждом из нас. Я имею в виду, что даже самые сложные божества (а некоторые из них и впрямь невероятно сложны) гораздо более цельны и монолитны в своем естестве, нежели мы, люди. Человеческая природа гораздо более восприимчива к внешним влияниям, нарушающим нашу целостность, да и различные аспекты нашего «я» сами по себе редко бывают целостными и однородными. Боги же точнее и чище эквивалентны самим себе: личности их не загрязняются посторонними примесями. Можно возразить, что некоторые божества не свободны от внутренних противоречий… однако во всех подобных случаях, которые мне довелось исследовать лично или обсуждать с людьми, посвятившими себя служению такому божеству, обнаруживается, что Его Тайна отчасти в том и состоит, что за всеми этими мнимыми противоречиями скрывается некая объединяющая их истина.

Основополагающая суть божественности заключается, во-первых, в том, что каждое божество представляет собой чистое воплощение некой части универсальной субстанции (или во мгновение ока может стать таковым, если решит действовать с позиции своего наивысшего «я»), и во вторых — в том, что оно обладает всей полнотой знаний об этой части субстанции, обо всех ее функциях и обо всем, к чему приводит ее деятельность. Эти два свойства можно считать основными «признаками» божественности, и каждое из них мы обсудим отдельно.

Как мы узнаем из главы о вертикальной иерархии божественных ипостасей, боги способны мгновенно перемещаться вверх или вниз по шкале, ведущей от личностного сознания к безличному, тогда как нам, смертным, каждый шаг по этой лестнице дается с невероятным трудом. При этом даже в наиболее человечных своих ипостасях боги сохраняют в себе след этой универсальной субстанции: свет не гаснет, а лишь скрывается как бы за полупрозрачной пленкой, которую божество может убрать в любой момент. Можно было бы возразить (вслед за многими религиозными теоретиками), что каждый человек — это тоже чистое воплощение некой части универсальной субстанции, а, следовательно, тоже в своем роде бог, хотя и совсем крошечный. Это теория весьма поднимает самооценку, но все же разница в масштабах слишком велика. Да, единый свет сияет и сквозь нас, и сквозь богов, однако в нашем случае этому свету приходится пробиваться сквозь очень и очень плотные покровы. Вероятно, у святых и аватар оболочки не столь плотны, но у богов этот единый свет окутан лишь прозрачнейшей и легчайшей пеленой, которую они, вдобавок, могут без труда отбросить, если пожелают. Учение о том, что божественная суть заключена в каждом из нас, дает надежду и наполняет смыслом нашу жизнь, однако само по себе оно не может устранить пропасть между Ними и нами. Одних лишь разговоров о том, что мы подобны богам, совершенно недостаточно: на деле они не помогают нам приблизиться к своему высшему «я».

Я осознала, что каждый человек несет в себе искру Источника, но эта искра погребена под тоннами слоев почти непроницаемой материи. Когда я пытаюсь визуализировать вещество этого Источника, оно представляется мне белым, потому что в нем заключены все цвета. Мы, люди, — крошечные носители этого вещества… но всего лишь носители. А божество, с моей точки зрения, — это исключительно чистое и яркое проявление одного из этих цветов или какой-нибудь их смеси… скажем так: узкоспециализированная версия этого единого белого вещества. Поэтому божество в визуализации предстает нам, допустим, зеленым — или, например, в случае моей богини-покровительницы, темно-фиолетовым, цвета баклажана. И этот баклажанный цвет Она проявляет полностью, на все сто процентов, — но кроме него, в Ней никакого другого цвета нет. В моем белом веществе тоже есть немного этого баклажанного цвета — микроскопическая доля, окутанная множеством слоев небожественного вещества. Если бы я смогла в полной мере подняться на высший уровень и слиться воедино с Источником, я бы Ее превзошла, потому что во мне были бы все цвета. Но, с другой стороны, если бы я дошла до этого Источника, меня бы не стало. Это была бы уже не я, а я перестала бы существовать как индивидуальность.

Чтобы и дальше существовать как «я», как индивидуальность, я служу богам — этим чистым узкоспециализированным разновидностям цвета. Я учусь у них и слушаюсь их. Когда я служу божеству, я делаю это как человек. За это моя богиня-покровительница заставляет меня подниматься по эволюционной лестнице (а заставлять приходится: характер у меня такой, что по доброй воле я ничего делать не стану). Из всех возможных приближений к чистому воплощению Источника самый доступный для меня — моя богиня. Сам Источник не станет говорить с человеком напрямую, а со своей богиней я могу говорить и взаимодействовать — и через Нее приближаться к Источнику.

Итак, я служу Ей потому, что мы с Ней обе вышли из одного и того же Источника и, в конце концов, в него же вернемся. Это в природе вещей: до тех пор, пока ваша душа не обрела совершенную чистоту, вам нужны проявления, за которые вы будете цепляться, как за ступени лестницы, ведущей к этому Источнику. Задача моей богини — в том, чтобы очищать меня, помогать мне развиваться и восходить, а также служить мне ориентиром, мерилом и посредником в общении с Божественным. А моя задача как жрицы — среди прочего, в том, чтобы служить подобным ориентиром и посредником для людей, пока еще не способных напрямую общаться с богами.

— Лидия Хеласдоттир, немецкая язычница

Изъяны в камне

Камень, который мы называем бериллом, в своей чистейшей форме совершенно бесцветен. Цвет ему придают изъяны, и благодаря этим изъянам он превращается в изумруд или в аквамарин. Нечто подобное мы имеем в виду, когда говорим, что у богов даже изъяны священны. Воплощая столь абсолютно и полно определенную часть Универсального Бытия, боги неизбежно должны иметь какие-то недостатки — хотя бы потому, что остальные части в них не представлены. Это две стороны одной медали. Например, божество, искусное в ремеслах, может сосредоточиться на своей работе до такой степени, что позабудет о нуждах своих близких. Божество, всецело посвятившее себя чувствам (например, какая-нибудь богиня любви и брака), не всегда способно реагировать на обиды рационально и объективно. Божество, которому приходится принимать непростые решения ради блага в отдаленной перспективе (например, какой-нибудь бог смерти или правосудия), действует здесь и сейчас с холодной безжалостностью. Мифы свидетельствуют о том, что божества подчас ошибаются, что зачастую ведет к тяжелые последствия. Отчасти это объясняется тем, что подобные ошибочные решения боги принимают в своих более человечных ипостасях (о которых мы поговорим подробнее в следующей главе), но это — неполное, а потому не совсем верное объяснение.

Божественная природа всякого бога проявляется, среди прочего, в его характерном изъяне, и это обстоятельство еще раз подчеркивает, что все сущее в Природе священно — в том числе и разрушение. У всего на свете есть не только созидающая и поддерживающая, но и разрушительная сторона: океан — колыбель жизни, но в нем можно утонуть; наша кормилица-земля может разверзнуться и поглотить нас, и так далее. И отделить эту разрушительную часть от созидательной невозможно: если бы мы могли смотреть на солнце без вреда для зрения, такое солнце не давало бы достаточно тепла и света, чтобы на земле продолжалась жизнь. Речь вовсе не о том, что боги «отчасти добры, а отчасти злы»: эти понятия принадлежат религиям другого толка. Мы же, язычники-политеисты, рассматриваем подобные ярлыки как следствие предубежденного взгляда на мир и привычки оценивать все с точки зрения человеческого удобства, а не в более широком природном масштабе. Мы стремимся преодолеть эту привычку, а для этого нужно подняться над огорчениями, которые причиняет нам несовершенство мира — и, в частности, мнимые несовершенства богов.

Божество может быть божественным в своей ревности (как Гера) или в своей ярости (как Один), в своей печали (как Деметра) или в своей всепоглощающей страсти к разрушению (как Фенрис). Разумеется, никто из нас не хочет оказаться на пути этих божественных эмоций — точно так же, как никто не захотел бы оказаться на пути цунами. Но иногда цунами все же случаются: такова жизнь. Поэтому мы стараемся обращаться с богами уважительно и поддерживать с ними хорошие отношения. Эта практика сродни радарной системе раннего оповещения об опасности, а иногда позволяет даже смягчить или предотвратить катастрофу — или, по крайней мере, отсрочить ее на какое-то время.

Однако при этом все мы, без исключения, — дети богов. (В некоторых случаях — в буквальном смысле слова, а во всех остальных — в переносном. Мы их Младшая Родня; за это-то они нас и любят.) Нам присущи те же разрушительные страсти, что и богам, признаём мы это или нет. Возможно, у нас они проявляются не в таких колоссальных масштабах, но и этого может оказаться достаточно, чтобы разрушить всю нашу жизнь и благополучие окружающих. Но боги, как и мы, подчиняются закону причин и следствий, так что мы можем учиться на их ошибках (специально записанных такими крупных буквами, чтобы нам было лучше видно).

Если создается впечатление, что некоторым богам удается избежать последствий своих поступков, то это, возможно, лишь потому, что мы не знаем их историй до конца. А вообще-то историй о последствиях предостаточно. Потакая своему неопытному и самонадеянному сыну, Гелиос допускает его править солнечной колесницей и в итоге теряет его навсегда. Инанна, отправляясь в Подземный мир, оставляет наместником своего супруга, беспутного и слишком юного, — и в результате по возвращении ей приходится принести его в жертву. Койот постоянно ищет легких путей — и примерно в половине случаев находит лишь неприятности на свою голову. Практически все ориша — боги религии лукуми, распространенной среди африканской диаспоры, — в тот или иной момент своей истории вынуждены были покаяться в своих грехах и начать новую жизнь: Обатала — исправившийся пьяница, Шанго — раскаявшийся убийца, Огун — раскаявшийся насильник, Ойя — раскаявшаяся ревнивая жена. Каждый из них совершает ужасные ошибки, осознает свою вину и находит способ искупить содеянное или подняться над своим пороком.

Сталкиваясь с подобными неприятными качествами в самих себе (а каждое из них — всего лишь оборотная сторона какого-нибудь ценного качества), мы нередко стараемся отделиться от них. Мы заявляем, что они не наши и не являются частью нашей сущности. Мы запираем их в подвал своей психики и отрицаем само их существование или значимость. Но в результате мы теряем возможность любить и ценить всего себя целиком. Мы бросаем в почву своей души семя отвращения к самим себе. И как только мы делаем первый шаг по этому пути (а пройти сколько-то шагов по этому пути довелось всякому, кто себя понимает), мы, как ни странно, лишаемся возможности искупить и спасти себя в полной мере. Если мы не можем полюбить себя такими, как мы есть (а не такими, какими мы бы предпочли быть), и безо всякой надежды на то, что мы когда-нибудь преобразимся, то мы не преобразимся никогда. До тех пор, пока мы себя ненавидим, мы не можем себя спасти; сначала нужно простить себя — и это прощение должно быть искренним и глубоким. Это одно из тех таинственных противоречий, из которых слагается Жизнь, и постичь эту тайну нам помогают изъяны и недостатки богов. Научившись воспринимать богов целиком (включая и те их особенности, от которых нам становится не по себе), научившись любить и чтить их, несмотря на все изъяны, — а самое главное, прощать им несовершенство и осознавать, что оно ничуть не мешает нам поклоняться им как богам, — мы тем самым осветим себе путь прощения и любви к отзвукам этих божественных сущностей в нашей собственной природе.

По-моему, между политеизмом и монотеизмом (или, по крайней мере, христианством) есть одно очень важное, ключевое теологическое различие, которое часто упускают из виду. Для политеиста боги — это отражения природы как она есть, а не идеальные образы человеческой природы в ее лучших проявлениях. В политеизме нет прямого аналога тому подходу, последователи которого вопрошают: «А что бы на твоем месте сделал Иисус?» Среди политеистов едва ли встретишь убеждение, что для того чтобы стать лучше, надо стараться во всем подражать богу NN. Мы можем восхищаться отдельными чертами богу NN и стремиться подражать ему именно в этих качествах, но отдаем себе отчет, что пытаться все время «быть как он» для человека не очень-то возможно, да и не так уж полезно.

— Э.Дж., американский язычник

Могущество, знание и мудрость

Кроме того, следует понимать, что могущество как таковое — это еще не божественная природа. Даже если какая-нибудь сущность накопила огромную силу, само по себе это не делает ее более божественной. Иными словами, от этого она не становится ближе к чистому проявлению универсальной субстанции и не обретает всей сопутствующей мудрости. Ведь и человек, сосредоточивший в своих руках огромную мирскую власть, далеко не всегда становится от этого мудрее, — хотя для того, чтобы завоевать и удерживать власть тоже требуется мудрость особого рода, и в этом отношении у такого человека можно многому научиться. Однако здесь все дело в масштабах мудрости. В какой-то момент сущность, обладающая божественной силой, сама становится божественной силой. Мудрость ее обретает божественные масштабы, и это — вторая отличительная характеристика божества, которую мы сейчас рассмотрим подробнее.

Утверждая, что какой-нибудь бог или богиня «обладает всей полнотой знаний об этой части субстанции, обо всех ее функциях и обо всем, к чему приводит ее деятельность», я имею в виду, что божество исчерпывающе и досконально знает свою область. При этом в круг его познаний попадает вся информация, так или иначе связанная с этой областью, пусть даже весьма отдаленно. Например, божеству может быть известно, где и как с этой областью пересечется ваша личная судьба, или к каким физическим и духовным последствиям потенциально может привести любой поступок или решение, имеющее хотя бы косвенное отношение к данной сфере. Это, конечно, не всеведение, но в своей области бог видит несравненно дальше и глубже, чем любой человек. Например, богиня любви может чего-то не знать о военном деле (если только у нее нет ипостаси богини-воительницы, как это иногда случается), но зато она знает абсолютно всё обо всех возможностях любовных отношений в вашей жизни и о том, какие пути ведут к этим отношениям и выводят из них. Кроме того, она знает, имеются ли среди этих потенциальных любовных связей такие, которые должны стать для вас важнейшими жизненными уроками и которые, следовательно, ни в коем случае нельзя упустить, — или же основные судьбоносные моменты в вашей жизни лежат вне сферы ее влияния. И если какие-то из предстоящих вам отношений попадают в первую категорию, богиня любви будет знать, предположим, что в какой-то период вам нельзя надолго уезжать за границу, потому что иначе вы разминетесь с этим важным для вас человеком. И если, например, вы решите в неурочный момент заключить армейский контракт, по которому вас отправят в другую страну, она может посоветовать вам этого не делать (или же силой и хитростью заставить вас передумать). Кроме того, богиня любви понимает — причем настолько глубоко и полно, насколько вы не можете себе даже представить, — все ваши внутренние препятствия на пути к интимной близости и любовным отношениям; она знает, какие шаги вам надо предпринять, чтобы преодолеть эти препятствия, и какие люди могут помочь вам пройти этот путь. (И все это— лишь вершина айсберга. Богиня любви знает абсолютно всё обо всех без исключения формах Любви и о том, как они могут проявляться.) При таком масштабе осведомленности ей совершенно не нужно разбираться в армейских контрактах. Ей достаточно просто явиться вам во сне и сказать: «Сейчас тебе никуда уезжать не надо».

Даже если сущность достаточно могущественна в своей ограниченной сфере, без этой исчерпывающей полноты знаний она не может считаться божеством. Например, стихийный дух Огня знает всё об Огне и о способах его проявления, но не осведомлен обо всех последствиях, к которым эти проявления могут вести. Например, он понятия не имеет, где и когда ваша личная нить судьбы пересечется со стихией Огня или, допустим, каковы будут отдаленные последствия пожара в таком-то городе. Но если бы он это знал, он был бы не духом, а богом Огня.

Кроме того, боги способны учиться — и гораздо эффективнее, чем учатся, скажем, те же стихийные духи или души умерших людей. Боги способны воспринимать информацию извне, причем даже такую, которая не относится непосредственно к сфере их деятельности. Источники этой информации для них — мы и наши физические чувства. Всякий раз, когда богам выпадает возможность соприкоснуться с жизнью через наши органы чувств и наши умы, они учатся чему-то новому. Поскольку они не всеведущи, воспринимать разум и опыт всех людей постоянно они не могут. Но когда они «связываются» с нами, мы становимся для них вратами — точно так же, как они служат вратами для нас. Наши врата ведут богов в мир наших чувственных ощущений и мыслей, нашего языка и нашей судьбы. Боги могут обращаться к нашему, так сказать, «досье в Летописях Акаши». Усвоить и в полной мере понять информацию, которая поступает к ним через такую связь, богам несложно — в конце концов, они же боги. (По крайней мере, им это гораздо легче, чем нам — усвоить и понять то, что поступает от них.) Но добраться до этой информации, не установив с нами связи того или иного рода, они не могут.

Само установление подобной связи может пройти для нас незамеченным. Например, бог может «подключиться» к нам во сне, который мы потом забудем. Он может соединиться с нами в миг чистой радости, которую мы испытываем от восхищения теми или иными сторонами Жизни или Природы. Связь может установиться в тот момент, когда мы проходим через какое-нибудь место, приятное этому божеству, или общаемся с кем-нибудь, кто в настоящее время служит ему глазами и ушами. Это может случиться во время молитвы (даже если внутренний шум не дает вам услышать никакого отклика) или во время ритуала призывания (даже если вы не участвуете в действе, а всего лишь скромно смотрите со стороны). Но когда мы не отвлекаемся и все-таки замечаем момент контакта, Присутствие божества нередко ощущается всем телом. Наши тела реагируют на присутствие Священных Сил особым образом — так, как никогда не отреагируют на голоса внутренних марионеток, выдающих себя за богов. В такие мгновения боги Познают нас… и не воображайте, пожалуйста, что при этом они ничему не учатся!

По нашим наблюдениям (и по наблюдениям многих других людей на протяжении тысячелетий), боги могут действовать как исподволь, так и напрямую. Лоис Макмастер Буджолд заметила в одной из своих художественных книг, что боги экономны, — и это действительно так. Один-единственный поступок божества зачастую может служить сразу нескольким целям: отдаленным целям, которые это божество преследует в этом мире в целом и в личных отношениях с вами, вашим непосредственным целям, вашему высшему благу, его собственному высшему благу и так далее, заодно принося некоторую пользу другим людям, которых этот поступок затрагивает лишь косвенно. Обычно все последствия того, что они с нами делают или просят нас сделать, проясняются для нас очень и очень нескоро (а то и не проясняются никогда). Боги умеют так бросить камень в пруд, чтобы круги по воде шли невообразимо долго, и это — веский аргумент в пользу того, что они видят глубже и дальше нас. Но мудрость их основана не на всеведении, а на более высокой, образно говоря, точке обзора. И в основе чудес, которые они творят, лежит не всемогущество, а умение искусно управлять взаимосвязями причин и следствий, для чего, в свою очередь, и нужна более высокая точка обзора.

Говорят, что у богов в этом мире нет других рук, кроме наших собственных, но я бы добавил: кроме наших собственных — и кроме «рук» любого другого духа, которого они сумеют склонить к сотрудничеству, пусть даже на одно мгновение. Не будем забывать, что в политеистической картине мира все строится на взаимосвязях; ничего изолированного нет. Каждый из нас постоянно взаимодействует с бесчисленными элементами всей необъятной сети бытия, даже когда мы слишком погружены в себя, чтобы это заметить. Точно так же и боги не одиноки во вселенной — и, в отличие от нас, гораздо яснее осознают с кем и как они связаны в этой всемирной Сети, а потому могут извлекать из этих взаимосвязей гораздо больше пользы. Божество может подтолкнуть человека — прямо или косвенно — к исполнению той или иной задачи, но может и прибегнуть к помощи стихийных духов или каких-нибудь иных сущностей тонкого плана, которых мы еще даже не начали классифицировать или изучать. Иными словами, боги дергают за всевозможные невидимые ниточки, пока не наступит эффект синхронии, который, наконец, привлечет наше внимание всерьез, — а всякий, кому доводилось испытать на себе взгляд божества, старающегося привлечь его внимание, согласится, что при желании боги способны устроить очень зрелищный спектакль.

На этом можно еще раз вернуться к вопросу о «не-вполне-богах», которому в этой книге посвящена отдельная глава, но обращаться к которому нам придется и в других местах, чтобы не упустить из виду нечто важное. Всякий раз, когда вы пытаетесь провести для себя границу между божеством и духом, вспоминайте о том огромном вкладе, который вносят в этот мир духи, «не дотягивающие» до божественного статуса. Иной ребенок мудрее взрослого; и может оказаться так, что дух, более близкий к земной обыденности, может научить вас чему-то более ценному в прикладном отношении, чем какое-нибудь великое божество. Как сказал однажды мой друг Дел, «чтобы стать мудрее, не обязательно наблюдать за планетами: можно просто смотреть на насекомых». Духи предков могут сообщить вам ценную конкретную информацию о вашей родословной и духовном наследии, как полезном, так и проблемном. Стихийные духи могут превосходно разбираться в устройстве экосистемы, в которой вы живете, и лучше кого бы то ни было понимать, как она влияет на вам, а вы — на нее. Возможно, масштабы их мудрости и не столь велики, но у «младших» духов тоже есть чему поучиться.

Для меня разница между «богом» и «не богом» не имеет никакого отношения к могуществу. Она целиком и полностью определяется другим критерием — широтой восприятия. Поясню свою мысль на примере леса. Допустим, какой-нибудь местный дух тесно связан с каким-нибудь определенным деревом. Он знает об этом дереве все, что только возможно: знает, как помочь ему вырасти; знает, как поддерживать его жизнь, и знает, как завершить эту жизнь, когда срок ее истечет. Если я захочу что-нибудь узнать об этом дереве, я спрошу его личного духа — а кого же еще? Но если спросить того же духа, что происходит по другую сторону холма, он ничего не ответит: ведь он не знает ничего, кроме своего дерева. Я же, со своей стороны, проходя по лесу, могу видеть самые разные деревья — и не только деревья, но и ручьи, цветы и животных. Однако я вижу только поверхность, только внешние формы. Никого из этих существ я не знаю достаточно глубоко; и даже те поверхностные знания, которые у меня есть, распространяются лишь на то, что я вижу своими глазами и встречаю на своем пути.

Далее, предки знают не только ту тропу, по которой прошла я, но и все нахоженные тропы во всем лесу. Возможно, их познания и не глубже моих, но, несомненно, обширнее. Вдобавок, предки знают все о том, что значит быть человеком: они знают, когда мне нужно остановиться и отдохнуть; знают, что очень важно вовремя найти воду; понимают, почему мне страшно остаться в лесу ночь, и так далее. Если я захочу разбить лагерь, я попрошу их о помощи, потому что они знают, как это сделать лучше. Однако даже и они не знают нехоженых троп — и понятия не имеют, что находится за пределами леса.

Боги же видят весь лес целиком и, вдобавок, видят, как этот лес связан с горами, пустынями и морями. Они видят всю карту в целом и благодаря этому могут подавать необыкновенно ценные советы. Но зато бог не понимает, каково это — идти по лесной тропе на своих двоих. Он не понимает, что человек может ужасно устать и проголодаться, пока доберется до цели. И уж, само собой, бог не вдается в подробности жизни каждого отдельного дерева.

Все эти сущности, каждая по-своему, — мудрые учителя; и все они, как мне кажется, непосредственно влияют на мое развитие. Предки знают, откуда я вышла, и могут открывать мне тайны прошлого; духи земли знают, где я нахожусь сейчас, в «вечном настоящем»; а боги знают, куда я иду, и видят мои потенциальные возможности. По-моему, ставить кого-то из них выше, а кого-то ниже — контрпродуктивно. Все эти три точки зрения важны для моего духовного развития в равной мере. Это как раз тот самый случай, когда «больше» не значит «лучше». Какая бы из этих сущностей ни попросила меня что-нибудь сделать или не подала совет в области своей специализации, я отнесусь к этому очень внимательно, потому что в своих областях все они мудрее меня.

— Каэр, американская язычница

Перевод с англ. Анны Блейз

Пишет Prophotos.ru. Профессионально о фотографии

Подборка вполне гламурных фотографий звезд кино 20-х годов XX века.

Пишет  tes3m:

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 9
читать дальшеВ прошлый раз я остановилась на сцене, когда Толбот с обычной для него наивной бестактностью — мы уже видели, что он порой ведет себя, как ребенок, смущающий взрослых неуместными замечаниями — говорит лейтенанту Бене, что тот, хоть и уверяет, будто страдает в разлуке с леди Сомерсет, на самом деле лучится от счастья. Думаю, эта сцена понадобилась Голдингу не только для того, чтобы развеять все сомнения и показать, что лейтенант Бене вовсе не влюблен в леди Сомерсет; тут также подчеркивается его притворство — молодой человек разглагольствует о своей «великой любви» не потому, что предается самообману, ему для чего-то нужно поддерживать у окружающих впечатление, что он страдает от любви к своей Прекрасной Даме. Это видно по тому, что он не просто удивлен — он также и revolted, т.е. возмущен, оскорблен, а ведь Толбот еще не сказал ничего настолько вызывающего, чтобы оправдать эту неприязненную реакцию со стороны жизнерадостного, уравновешенного, любезного юноши. Почему тот так отреагировал на замечание Толбота? Бене явно не заблуждается насчет своих чувств к леди Сомерсет, иначе удивился бы, но без раздражения — оно могло бы появиться потом, если бы Толбот продолжал настаивать, но тот сразу же пошел на попятную. В сопоставлении с другими эпизодами похоже также, что Бене встревожился не просто потому, что Толбот обнаружил его притворство, но еще и потому, что это притворство было вызвано чем-то большим, чем обычное позерство, желание порисоваться тонкостью своих чувств.
     Марсель Пруст писал о гомосексуальных юношах: «У многих из них инстинкт самосохранения в своем развитии опережает ум, и в их комнатах не видно ни зеркала, ни стен, потому что они сплошь увешаны карточками артисток; они сочиняют стишки:
     Я люблю златокудрую Хлою,
     Мои песни звучат ей хвалою,
     Весь я полон лишь ею одною».
     Пруст и сам был таким. В юности, да и не только в юности, он, как пишет в его биографии Андре Моруа, «изображал обожание» «по отношению к женщинам недоступным — любовнице друга, безупречной матроне», но остерегался девушек и женщин, которые могли бы захотеть чего-то большего, чем любовь на расстоянии. Еще подростком Пруст, «пай-мальчик, вечно цеплявшийся за юбку своей матери» (памятно описавший в своем романе, как много значил для него материнский поцелуй, сопровождавший пожелание спокойной ночи), куртуазно поклонялся госпоже Строс, красивой и остроумной женщине сорока трех лет. «За госпожой Строс лицеист Марсель Пруст ухаживал почтительно и символически. Он осыпал ее цветами как в прямом, так и в переносном смысле... В этих любезностях, хоть и искренних, не было никаких иллюзий. Паж, хоть и притворялся влюбленным, знал, что его «дама» и покровительница придавала этому не большее значение, чем он сам. ... Красноречивый и ласковый паж стольких женщин, Керубино, нежащийся в шелесте юбок, ... он, однако, признался Жиду, "что всегда любил женщин лишь духовно, а истинную любовь всегда испытывал только к мужчинам"».
     Но описывая ухаживания гомосексуальных мужчин за дамами Пруст, конечно, основывался не только на собственном опыте и справедливо считал их типичным проявлением «инстинкта самосохранения». По его описаниям видно, что он не считал такие «любовные истории» полностью притворными — скорее, рассматривал их как наполовину осознанную смесь лицемерия, желания отвести от себя подозрения с искренним восхищением. Похоже, и в отношении лейтенанта Бене к его покровительнице было много непритворной привязанности (хотя тут нам приходится полагаться лишь на его слова, других подтверждений нет), но сетовать на страдания в разлуке с ней он начал явно напоказ окружающим, отчасти, видимо, просто рисуясь глубиной своих переживаний, отчасти маскируя подлинные склонности — то ли, как предполагает Пруст, неосознанно, из «инстинкта самосохранения», то ли вполне умышленно. Естественно, приходит это в голову читателю не сразу, поскольку Голдинг лишь постепенно предлагает ему подсказки, позволяющие догадаться о втором слое отношений между капитаном и Бене, а тут на это нет явных намеков, вроде того, который появится через несколько страниц, когда Толбот скажет капитану, что Бене — истинный Адонис, а капитан прервет разговор и, подавляя ярость, вцепится в поручень. Между этими сценами Толбот еще раз встретится с Бене, который будет выглядеть «лучезарно счастливым». Толбот в очередной раз продемонстрирует, что как бы зорко он ни подмечал детали, анализировать их он не умеет: видя, что Бене сияет от счастья, находясь далеко от якобы любимой им леди Сомерсет, Толбот все равно не усомнится в этой любви и подумает, что Мэрион Чамли, которую Бене назвал «совершенно неразвитой, как все они [девушки]», возможно, сохла по этому красавцу, а тот так ничего и не понял из-за своей «глупой одержимости женщиной, годящейся ему в матери».
     Кстати, хотя Толбот не считает, будто в его несравненную Мэрион, красавицу, «богиню», непременно должны быть влюблены все мужчины, в том числе и Бене, про Бене он тем не менее постоянно думает, что из-за его привлекательности Мэрион просто не могла остаться к нему равнодушной. Разглядывая Бене, Толбот чаще всего отмечает его красоту, затем счастье, которое тот излучает, и грациозность его движений. Толбот не забывает о таких подробностях даже в опасные и трагические минуты — например, замечает, что Бене, отвечая на вопрос капитана, жив ли потерявший сознание гардемарин, сдергивает шляпу «изящным жестом», опять открывая свои золотые локоны, которых, по мнению Толбота «слишком много». «Я восхищаюсь Бене. Но слишком уж он совершенен» — говорит Толбот Саммерсу. Однако это чрезмерное, на его взгляд, совершенство не вызывает у него подозрений (в духе выражения «cлишком хорош, чтобы быть настоящим») до тех пор, пока ему не кажется, что Бене украл у него идею повесить гамаки для детей. Из-за этого, а также под влиянием Саммерса, считающего своего соперника шарлатаном, Толбот начинает сомневаться в совершенстве Бене, но касается это лишь его профессиональных качеств, а не репутации героя-любовника (хотя тут-то как раз могло возникнуть куда больше поводов для сомнений, если бы Толбот не был так неопытен и наивен).
     На всякий случай уточню (а то вдруг кому-нибудь придет в голову такая версия), что сияющий вид лейтенанта Бене никак нельзя объяснить тем, что вместо леди Сомерсет он теперь влюблен в мисс Гренхем (и лжет о любви к прежней даме сердца, чтобы не компрометировать новую). Нет, будь лейтенант Бене влюблен в мисс Гренхем, он бы выглядел несчастным: когда он еще только перешел на этот корабль, мисс Гренхем уже была счастливой, любящей невестой Преттимена. Бене вовсе не страдает из-за того, что мисс Гренхем любит другого и собирается за него замуж. Думаю, именно такое положение дел его и устраивает — раз она не свободна, он может быть уверен, что его, как говорил один персонаж Набокова, «не привлекут к ответственности, — то, бишь, к венцу, — и не заставят исполнить то, что он никогда бы ни с какой женщиной, будь она самой Клеопатрой, не мог, да и не желал бы исполнить».
     Поскольку в экранизации образ лейтенанта Бене оказался далеким от первоисточника, на свадьбе мисс Гренхем у него трагическое лицо. Правда, преувеличенно трагическое, так что можно заподозрить притворство, да и Толбот, с которым он в ссоре, стоит рядом, так что недовольное выражение лица оправдано в любом случае, но в романе-то ничего подобного нет. В сцене свадьбы Толбот отмечает перемены, произошедшие с капитаном под влиянием Бене, но ни о каких переменах в Бене из-за мисс Гренхем там и речи не идет, как и в дальнейшем ничто не говорит о том, что ее брак хоть немного его огорчил.
     Толбот со своей отмеченной критиками «поэтической чувствительностью» ощущает, что Бене безмятежно счастлив. А наблюдая Бене вместе с капитаном, Толбот замечает и другое — их необыкновенное, особенно при таком недавнем знакомстве, взаимопонимание. Впервые Толбот видит общение капитана и Бене во время операции по очистке дна. До этого он отмечал в своих записях не только счастливый вид Бене и перемены в мрачном капитане, но и необычное поведение Саммерса — тот уже не так спокоен и вежлив, как раньше. Саммерс то и дело мелочно и несправедливо придирается к Бене, «ставит на место», демонстрируя, что он «пока еще начальник» (когда Толбот отвлекает Бене, приставая к нему с разговорами, Саммерс напоминает Бене, что «надо работать» и все ждут, пока он наговорится, а стоит Бене вставить фразу в общем разговоре между ним, Саммерсом и Толботом, как Саммерс сухо осведомляется «Можно мне договорить, мистер Бене?» и т.д.), и это нельзя объяснить тем, что его пугают смелые планы нового подчиненного — тот еще не успел предложить ничего опасного. Во время очистки днища судна Толбот получает возможность увидеть вместе всех троих. Толбот разыскивает капитана Андерсона, наблюдающего с капитанского мостика за работой матросов, которыми руководят Саммерс и Бене. Услышав первый вопрос Толбота «Операция по очистке, капитан?», «он [капитан] скользнул по мне взглядом, открыл рот, затем снова закрыл» и ничего не ответил. И дальше в этом эпизоде капитан разговаривает с Толботом не слишком охотно (похоже, помня, как тот завел речь о красоте Бене, «морского Адониса»). Капитан замечает, что работа остановилась.
     «Капитан Андерсон со свистом втянул воздух. Костяшки его пальцев на леере стали грязно-белыми. Он проревел: "Мистер Саммерс!"
Чарльз остановился и поднял рупор. Его голос прокатился по кораблю с тем странным, потусторонним отзвуком, который порождается подобным устройством.
     — Сэр?
     — Из-за чего задержка?
     — Заело канат, сэр. Пытаемся освободить.
     — "Пытаетесь", мистер Саммерс?
     — Пытаемся.
     Чарльз повернул голову. Он что-то кратко сказал мистеру Бене, тот отдал честь и побежал на корму. Он внятно и отчетливо сказал со шкафута: "Мы думаем, что это старый коралл, сэр. Последнее плавание судна было в Вест-Индию. Мы полагаем, там мертвый коралл, и без механизмов канат не вытянуть.
     — "Мы", мистер Бене?
     — Мистер Саммерс не исключает такой возможности. Я предложил направить канат к носовому швартовному шпилю, но он по ряду причин не хочет заходить так далеко.
     — А вы, мистер Бене?
     — Я полагаю, для начала мы должны попробовать применить тали.
     Капитан Андерсон некоторое время молчал. Он чуть двигал челюстями, будто жевал. ...
     Капитан Андерсон кивнул.
     — Очень хорошо, мистер Бене. Но...
     — Осторожно, сэр?
     Капитан Андерсон улыбнулся! Он в самом деле улыбнулся! Он погрозил пальцем молодому человеку.
     — Ну-ну, мистер Бене! А вы как думали? Да. Осторожно.
     — Есть, сэр!
     Боже милостивый — да ведь это прозвучало игриво! [курсив Голдинга] ...
     Мистер Бене опять примчался на корму.
     — Мы думаем, надо использовать шпиль, сэр.
     Капитан Андерсон резко выпрямился. Он повернулся и стал тяжело расхаживать взад и вперёд, держа руки за спиной. Лейтенант Бене ждал. ...
     Капитан вернулся.
     — Мистер Саммерс согласен?
     — Он думает, вы сами должны отдать приказ, сэр.
     — Он видит, что происходит, мистер Бене. А вы не можете сдвинуть канат в сторону носа?
     — Я... Мы думаем, канат прошел через коралл, и теперь его нельзя сдвинуть ни к носу, ни к корме.
     — А что думает мистер Гиббс?
     Мистер Бене улыбнулся.
     — Он говорит "Может, это коралл, а может и не коралл", сэр.
     — Очень хорошо. Передайте мое приветствие первому лейтенанту и попросите его быть столь любезным подняться сюда.
     Показалось ли мне или же в том, как капитан Андерсон произнес "первый лейтенант", было нечто такое, что он разделил с мистером Бене — какой-то намек, напоминание, мнение? Но теперь я уже был достаточно искушен в обычаях флотской службы, чтобы сознавать, каким бы это было чудовищным нарушением долга! Нет, мне показалось, ведь капитан Андерсон вновь хмуро опустил голову, а лейтенант Бене помчался в своей обычной манере на переднюю часть корабля. Саммерс явился достаточно быстро, но шагом. Его лицо ничего не выражало. Он и капитан отошли от меня, они стали в самой дальней части кормы. Из их разговора я не слышал ничего, кроме редких случайных слов, которые, словно листья, приносил от них ветер.
     Я мог видеть, что на носу корабля лейтенант Бене с живостью, которую я уже привык от него ждать, собрал вместе моряков из других групп.
     "Ответственность".
     Именно это слово пролетело. Оно было сказано слегка повышенным тоном, как если бы Чарльз Саммерс уже говорил его раньше, а теперь повторил, подчеркивая.
     Как могли они быть уверены, что, отрывая или отламывая коралл, не отломают вместе с ним и куски дерева? И вот опять это слово, и теперь уже произнесенное голосом капитана!
     "Ответственность".
     Слово унес ветер.
     Мистер Саммерс вернулся. Он молча прошел мимо меня. Его лицо было неподвижно, но в целом он держался, как встревоженный и сердитый человек. Как мы все изменились! Чарльз, прежде такой уравновешенный, теперь так же часто бывает в плохом настроении, как и в хорошем; Андерсон некогда держался так отчужденно, а теперь, говорят, ест с руки мистера Бене...»
     Толбот и на этот раз отмечает как что-то необычное улыбку капитана («Он в самом деле улыбнулся!»), а капитан еще и грозит пальцем Бене. Тот отвечает «Есть, сэр!», и следует потрясенное восклицание Толбота «Боже милостивый — да ведь это прозвучало игриво!». По словам одного из критиков, не совсем понятно, какое именно чувство испытывает тут Толбот — отвращение, удивление или веселье, однако видно, что он поражен этим разговором капитана и Бене (и его можно понять — капитан Андерсон, ласково грозящий своему подчиненному пальцем — зрелище достаточно неожиданное, а тут еще Бене ухитрился внести оттенок игривости в такую чуждую всякого легкомыслия вещь, как официальный ответ на приказ). Но даже после этого Толбот не в силах допустить, что капитан способен на такое, по меркам Королевского флота, «чудовищное нарушение долга», как обсуждение своего первого помощника с другим подчиненным. Толбот предпочел думать, что неправильно истолковал интонацию капитана, лишь бы не верить в подобное нарушение дистанции между капитаном и одним из его офицеров. Тем не менее, даже Толбот видит, что Андерсон стал другим — «некогда держался так отчужденно, а теперь, говорят, ест с руки мистера Бене». Я сперва сомневалась, можно ли eating out of Mr Benet's hand перевести буквально — «ест с руки мистера Бене», или же надо передать это как-то иначе, к примеру, «мистер Бене его совсем приручил». Но оборот показался мне таким выразительным, что я решилась его сохранить, тем более, что в русской разговорной речи он встречается. Эта фраза хорошо сочетается с другими, в которых капитана Андерсона сравнивали с опасным зверем. Например, в одном из разговоров с Виллером Толбот относит к Андерсону поговорку о собаке, у которой лай страшнее укуса (one's bark is worse than one's bite), но выясняется, что он ошибся:
     «— Капитан Андерсон? Обходится без огня ради пассажиров?
     — Хокинс говорит — ради команды, сэр.
     — Никогда бы этого не подумал!
     — Капитан Андерсон — хороший капитан, сэр, никто этого не отрицает.
     — То есть его лай хуже его укуса.
     — Нет, сэр. Его укус куда хуже его лая, и это достаточно плохо.»
     Толбот и сам раньше видел, как все члены команды боятся капитана Андерсона, как от его крика (вернее, «рева», roar) цепенеют не только юные гардемарины («что и говорить, умение капитана Андерсона командовать своими офицерами, от лейтенанта Камбершама до этих сосунков в военной форме, не вызывало сомнений») — и вот теперь наблюдает, как грозный капитан Андерсон улыбается новому лейтенанту, а тот повинуется приказам Андерсона без тени страха, с радостной готовностью:
     «Со стороны капитанских покоев послышался, как бы это сказать, умеренный рев. Лейтенант Бене ответил на него так же радостно и быстро, как отвечал мне:
     — Сейчас, сэр!»
     И затем умчался прочь «со своим обычным жизнерадостным проворством».
     Понятно, что Толботу и в голову не приходит его жалеть, как жалел он «бедного Саммерса», когда-то у него на глазах поспешно побежавшего выполнять приказ капитана, что Толбот посчитал «унизительным и недостойным его». Впрочем, это раньше Саммерс беспрекословно повиновался капитану, а теперь осмеливается ему перечить, нападая на Бене.
     В результате решительных мер по очистке, предложенных Бене, от киля все-таки отвалился кусок и всплыл возле корабля, и вот Толбот наблюдает, как Саммерс чуть ли не кричит об этом, а капитан пытается как-нибудь замять неприятный разговор. Сперва капитан орет «Тихо!», да так, что, по словам Толбота, «даже мы, пассажиры, ощутили силу принуждения, заключающуюся в этом реве, и оцепенели на месте». Затем капитан «очень громким голосом» (так, чтобы все слышали) заявил Саммерсу, что «это был обломок кораблекрушения». Но тот слишком отчаялся и рассердился, поэтому продолжал гнуть свою линию: «Я думаю, это был кусок киля».
     «Капитан сердито прорычал:
     — Это был обломок кораблекрушения, сэр! Обломок кораблекрушения! Слышите?
     — Есть, сэр.
     — Идите со мной.»
     Но и последовав за капитаном, Саммерс «продолжал сердитым голосом: "На самом деле это киль, сэр. Я это видел. ..."
     — Нет, нет, мистер Саммерс, вовсе не киль! И не говорите так громко! [курсив Голдинга].»
     И тут же Толбот слышит, как корабельный плотник, мистер Гиббс, и раньше выступавший против очистки дна, говорит лейтенанту Бене «обиженным тоном»: «А чего вы ждали, мистер Бене, вы и он?». И называет часть, которая отвалилась. «Вы и он» это, разумеется, Бене и капитан. Мы видели, как нелегко далось капитану решение позволить Бене чистить днище так, как тот считает нужным («Капитан Андерсон некоторое время молчал. Он чуть двигал челюстями, будто жевал»; «Капитан Андерсон резко выпрямился. Он повернулся и стал тяжело расхаживать взад и вперёд, держа руки за спиной»), но он и не думает ни в чем обвинять своего любимца. В свою очередь, и Бене предан капитану. В том, как он предлагает Андерсону быть «соавтором» своего метода вычисления долготы, я не вижу желания выслужиться, только искреннюю привязанность. Эту сцену наблюдает Толбот, когда Бене от него ускользает (они уже поссорились, но Толбота тянет к противнику желание поговорить о Мэрион) и вступает в оживленную беседу с капитаном: «...Бене и Андерсон беседовали о спутниках Юпитера! Они перекидывались астрономическими терминами, словно играли в мяч — затмение, параллакс, перигей, апогей — у меня появилось неуютное ощущение, что они оба знают о моем присутствии и умышленно не позволяют мне к ним присоединиться!
     — Угловое расстояние Луны, мистер Бене. Согласен. Но проверка...
     — Путь Калипсо. Мы представим это на рассмотрение Их Лордств — метод Андерсона-Бене.
     Андерсон громко расхохотался! Он в самом деле расхохотался!
     — Нет, нет. Он полностью ваш, мой мальчик.
     — Нет, сэр — я настаиваю!
     — Ну ладно. Вы бы лучше сперва применили его на практике.
     Суть была понятна. И все равно, контраст между этой взволнованной парой — был ли их "метод" применим на практике или нет — и несчастным, верным своему долгу Чарльзом был так очевиден, что причинял боль. Я стоял, притворяясь, что смотрю на волны, пока не устал. Но эти двое продолжали меня игнорировать, и наконец мне больше ничего не осталось, кроме как уйти».
     Толбот никак не привыкнет к переменам в капитане (удивляется тому, что тот смеется), но по-прежнему без тени удивления, как бы избегая вдумываться в суть увиденного, воспринимает восторженное отношение капитана к Бене. Он идет к Преттименам, чтобы пожаловаться на новые выдумки Бене, но его друзья не видят в пересказанных им словах ничего нелепого.
     «— Так Бене опять прав!
     — Андерсон воспринял его план серьезно?
     — Очень серьезно, думаю. Даже возбуждённо. Но ведь восторженный прием с этой стороны обеспечен всему, что предлагает наш морской Адонис.
     Миссис Преттимен раскрыла рот, чтобы заговорить, но снова закрыла. Преттимен хмуро уставился в подволоку на несколько дюймов выше своего лица.»
Будет продолжение. Примечания (с цитатами в оригинале) добавлю.
Цитаты из Голдинга приведены в нашем с amethyst deceiver переводе (за исключением особо оговоренных случаев).

URL записи

Пишет progenes:

Вам не интересна химия? Тогда я уже иду к вам!

В 1951 г химик Белоусов обнаружил интересную реакцию (окисление малоновой кислоты броматом калия, катализируемое солями церия), при которой течение реакции меняется со временем и раствор периодически меняет цвет от бесцветного (Ce+3) к жёлтому (Ce+4) и обратно. Этот процесс назвают автоколебанием, или другими словами химической самоорганизацией в неравновесных условиях. Особый интерес эта реакция представляет тем, что автокаталитические процессы, во время которых продукт катализирует синтез самого себя, лежат в основе жизни.

С тех пор найдены и другие похожие реакции. Особенно эффектно выглядит реакция Бриггса-Раушера или «йодные часы». При взаимодействии пероксида водорода, йодноватой кислоты, сульфата марганца (II), серной и малоновой кислот и крахмала возникает колебательная реакция с переходами синий — золотой — бесцветный.

Пишет  tes3m:

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 7
— ...мрачный капитан...
— Не такой уж мрачный, сэр. Мистер Бене, думаю, — говоря без предубеждений — осветил его жизнь.

Наконец я могу перейти к истории, ради которой (и ради связанной с ней истории лейтенанта Саммерса) и начала писать о морской трилогии Голдинга, — то есть рассказать о взаимоотношениях капитана Андерсона с лейтенантом Бене. Если все, о чем я писала до сих пор, было более или менее полно и точно показано в экранизации, то эта сюжетная линия там выглядит совсем иначе — между героями остались, в сущности, лишь служебные взаимоотношения, а личные почти не рассматриваются, в то время как у Голдинга они важнее всего. Правда, и в книгах повествователь (Толбот) не понимает сути этих личных взаимоотношений, зато при этом так внимательно всматривается в окружающих (отмечая, к примеру, моменты, когда собеседник меняется в лице, делает какой-то странный жест и т.д.) и так подробно записывает все увиденное и услышанное, что читатель может догадаться о происходящем и без пояснения Толбота. А в экранизации отсутствуют эти подсказки и намеки, с помощью которых Голдинг раскрывает перед читателем больше, чем способен увидеть главный герой, и, кроме того, Бене там выглядит иначе, чем в книгах, где часто подчеркивается его красота, заметно влияющая на то, как к нему относятся окружающие.
1.     Толбот во время первой встречи с лейтенантом Бене замечает, как привлекателен этот молодой офицер: «Он стянул зюйдвестку, рассыпав больше золотых локонов, чем пристало иметь мужчине. Он был меньше меня ростом. Впрочем, это можно сказать о многих. Он очень жизнерадостно мне улыбнулся, когда мимо нас выстрелило залпом брызг. Я мгновенно отметил голубые глаза, розовые щеки и алые губы, такие нежные, словно их пощадил суровый ветер и не коснулся ни единый луч тропического солнца» (1).
     Толбот потом еще много раз будет упоминать о красивой внешности Бене, особенно о его нежной коже и золотистых локонах (только о них он напишет 15 раз (2)).
Бене не только красив и изящен, он подвижен и ловок — например, в то время как другие моряки спускаются с мачты по вантам, он лихо соскальзывает по канату, что кроме него проделывает только четырнадцатилетний гардемарин Томми Тейлор. Бене — поразительно одаренный юноша. Хотя он, по общему мнению, прирожденный мореплаватель, морская служба лишь одна из сфер деятельности, в которых он мог бы добиться успеха: он имеет математические способности, превосходно разбирается в технике и сочиняет стихи, которые одобряют даже разборчивые Преттимен и мисс Гренхем. Еще Бене наделен легким характером и обаянием, он может, если захочет, найти общий язык с самыми разными людьми. Вскоре после его появления на корабле артиллерист Аскью шутливо говорит Толботу: «Огромным успехом пользуется мистер Бене у офицеров, старушек, детей и гардемаринов, не говоря уж об обожженных порохом старых клячах, ответственных за корабельную артиллерию» (3). «Старой клячей» Аскью, явно прибедняясь, называет самого себя, а вот упоминая о старушках, он, похоже, намекает на леди Сомерсет, жену капитана того корабля, на котором до этого служил Бене. У Бене, по слухам, был роман с этой дамой, отчего капитан Сомерсет и постарался от него избавиться, обменяв на Девереля. На самом деле история отношений Бене с леди Сомерсет выглядит не совсем так, как все думают (о чем я напишу позже), но репутация героя-любовника, разумеется, добавляет ему еще больше блеска.
     Впрочем, Аскью, похоже, капитана и имеет в виду, говоря об офицерах, ведь на корабле, кроме Бене, есть только три офицера — капитан Андерсон, его первый помощник Саммерс и лейтенант Камбершам. Об отношении Камбершама к Бене мы можем лишь догадываться, а Саммерс видит в Бене соперника, отнявшего его «законное место» (4) возле капитана — это вырвалось у Саммерса, когда он обвинял Толбота в том, что и тот «перенес свое покровительство на нового друга», Бене, который теперь «владеет всем», причем под «законным местом» тут подразумевается не официальная должность первого помощника капитана, которую продолжает занимать Саммерс, а реальная близость к капитану, которую обеспечивала ему эта должность до появления Бене. Обычаи британского флота, направленные на то, чтобы утвердить авторитет капитана, ограничивали его возможность общаться с членами команды, и связующим звеном между ними и капитаном оказывался первый лейтенант. Но ведь эта роль сохраняется за Саммерсом и после появления Бене — капитан Андерсон открыто не нарушает традиций. Что же изменилось? Прежде капитан, при всей своей нелюдимости, все-таки поддерживал с Саммерсом более близкие отношения, чем с кем-либо еще на корабле. Мне встретилось мнение, что будто бы с самого начала отношения между капитаном и его первым помощником были не очень хорошими, но в тексте Голдинга я не нахожу оснований для такой точки зрения. К примеру, автор одной из диссертаций по морской трилогии усмотрел пренебрежение в том, что на обеде у капитана, где были Саммерс, Толбот и армейский офицер Олдмедоу, капитан не поинтересовался, какой алкогольный напиток предпочтет его первый лейтенант (5). Но слуга капитана начал разливать вино именно с Саммерса, что принято по отношению к почетному гостю (и это понятно, ведь тот — второе по значению лицо на корабле): «Хоукинс принес графин с широким донышком и налил сперва Саммерсу, как бы не сомневаясь в его выборе, а затем и Олдмедоу» (6). Я думаю, слуга капитана просто слишком хорошо знает вкусы Саммерса, в отличие от вкусов Олдмедоу. Это должно показать читателю, что Саммерс проводит в капитанской каюте гораздо больше времени, чем другие. Есть и другие указания на то, что капитан вполне благоволит к своему первому помощнику: когда Колли служит молебны, Саммерс — единственный из команды, кто на них приходит, и непохоже, что он действует вопреки воле капитана, которому хорошо известна религиозность Саммерса. Однако с появлением Бене между капитаном и первым лейтенантом начинается разлад. В экранизации это было представлено прежде всего как служебный конфликт, и если о том, что Саммерс не только расходится с Бене во мнениях, но испытывает зависть и ревность, еще можно было догадаться, то отношение капитана к Бене почти целиком (если не считать нескольких двусмысленных моментов) сведено к восхищению талантами нового подчиненного.
     Однако из того, что пишет Голдинг, видно, что Бене завоевал расположение капитана (стал «фаворитом капитана», как говорят Саммерс и Толбот) еще до того, как показал все, на что способен — да и показать-то это вряд ли смог бы, если бы капитан в него не поверил так, как обычно верят лишь в людей, которых давно и хорошо знают. Ведь проекты Бене необычны, рискованны, а то и явно опасны, а капитан — осторожный, не склонный к новациям человек, что Голдинг показывает в частности в сцене обсуждения паровых буксиров во время обеда у капитана Сомерсета, то есть как раз перед переходом Бене с «Альционы» на корабль Андерсона: «Слишком много огня внизу, — сказал Андерсон. — Не нравятся мне такие вещи» (7). И он же потом позволит Бене починить мачту раскаленным железом, разжечь «огонь внизу», хотя это будет пугать не только Саммерса, но и Камбершама, и плотника Гиббса (лишь Аскью скажет «Да что за беда между друзьями — чуть расплавленного железа?»(8)). План, предложенный Бене, опасен не только тем, что связан с огнем. Саммерс объясняет Толботу: «Стоит лишь ошибиться, и шпор мачты может сдвинуться и пробить подводную часть корабля» (9). Судно старое, с ним надо быть очень осторожным, но и раньше, во время очистки судна от водорослей, Бене применяет меры, пугающие и плотника Гиббса, и капитана, и всю команду. Даже лихой артиллерист Аскью говорит: «Будут отрывать водоросли, могут с ними и днище оторвать» (10).
     Готовность капитана одобрить все эти рискованные операции не кажется неправдоподобной лишь потому, что из множества мелких деталей, рассыпанных по тексту, ясно, насколько капитан Андерсон очарован лейтенантом Бене. Причем Голдинг дает понять, что Бене произвел сильнейшее впечатление на капитана уже во время первой их встречи. Мрачный, нелюдимый капитан Андерсон, «обыкновенно ... встречал своих офицеров с таким лицом, которое, можно сказать, выражало приветливость тюремных врат» (6), а Бене, вспоминая в разговоре с Толботом о том, как перешел на этот корабль, упоминает о «сердечном приеме, оказанном мне вашим добрым капитаном» (11).
     Толбот не верит своим ушам: «Добрый! Мы имеем в виду одного и того же человека?»(11)
2.     Но Толбот не умеет делать выводы из увиденного, а то бы удивился куда меньше. Ведь он и сам уже неоднократно замечал, что с Бене капитан становится совсем другим человеком.
     Некогда Камбершам и Деверель (такие же лейтенанты, как Бене), не решались сами обращаться к капитану с советами и предложениями и «подбивали Саммерса убедить капитана Андерсона, что целесообразней изменить курс и направиться к заливу Ла Плата, где можно откренговать судно и очистить днище» (12), а Бене, проведя совсем немного времени на этом корабле, рассказывает Толботу (в качестве примера к своим словам, что женщин следует убеждать на языке поэзии, а на мужчин лучше воздействует проза): «Ну вот, не далее как вчера мне удалось убедить капитана, что небольшая перемена курса пошла бы нам на пользу. А начни я в стихах доказывать капитану, что он не прав...» (13)
     До Толбота, похоже, не сразу доходит главное — Бене добился своего:
«— Удивляюсь, что вы еще живы.
— Нет... Нет! Разве вы не замечаете, что мы движемся более плавно?» (13)
     Толбот своими глазами замечает перемены в капитане и при этом оказывается достаточно проницателен, чтобы связать их с Бене. Как я уже писала, сильная сторона Толбота как наблюдателя — внимание к деталям, его слабые стороны — ограниченный жизненный опыт, не позволяющий правильно понять многое из увиденного, и недостаточно развитые аналитические способности, которые могли бы компенсировать отсутствие опыта. Но Голдинг наделил Толбота творческим воображением и интуицией, благодаря которым ему порой удается почувствовать то, чего он не понимает. Толбот в этих случаях записывает образы, возникающие в его сознании, не вдумываясь в их суть, но эти "прозрения" главного героя, "видения, которые он видит, но не понимает" (14) (как писал Честертон о Диккенсе) помогают Голдингу донести до читателя ту информацию, которую он хочет утаить от главного героя.
     Вот Толбот встречается с капитаном на палубе: «Он улыбнулся! ... Все же он улыбнулся мне, хотя и короткой искусственной улыбкой. Неслыханное дело! Словно во сне я увидел золотистые волосы, свежий цвет лица, и услышал голос лейтенанта Бене, говорящий "Осмелюсь заметить, сэр, в этой сложной ситуации вам следует взять за обыкновение жизнерадостно приветствовать пассажиров"» (15).
     Толбот, увидев улыбку капитана Андерсона, не только ощутил влияние Бене на капитана (причем даже не просто подумав о Бене, а мысленно нарисовав его образ), но, как мне кажется, даже почувствовал, на чем основано это влияние ("словно во сне я увидел золотистые волосы, свежий цвет лица"), только не позволил себе задуматься об этом. Вот когда Толбот думает о том, как к Бене относится какая-нибудь женщина, он не только первым делом вспоминает о его красоте, но и заключает, что женщина, конечно же, не смогла перед этой красотой устоять. Увидев Бене и узнав, что тот с "Альционы", Толбот приходит в отчаянье: «Юноша с золотыми локонами, красивым лицом и несколькими неделями близости к мисс Чамли! Теперь я в полной мере испытал то страдание, о котором раньше думал, что поэты его преувеличивают» (16). Позже его вновь мучают подобные мысли: «Бене был красив. Намного красивее меня. Он — поэт... А его волосы... Белый цвет его лица... Его живость...» (17) Толбот уверен, что внешность Бене может покорить не только юную Мэрион Чамли, но и рассудительную немолодую мисс Гренхем. Собственно, если насчет Мэрион он еще сомневается, то в том, что мисс Гренхем очарована красотой Бене, совершенно уверен. Особенно ярко это проявляется в истории с гамаками. В третьей книге дочь одного из пассажиров так страдает из-за качки, что опасаются за ее жизнь. Бене приходит мысль подвесить для детей гамаки, как в свое время сделали для Нельсона, тоже страдавшего от морской болезни: качка будет не так ощутима и появится элемент игры. Так и сделали, и девочке стало лучше. Толбот еще раньше вспомнил о Нельсоне и предложил повесить гамаки, но его даже не стали слушать, потому что к тому времени он всем, кроме Саммерса, надоел своей бестолковостью. В результате Толбот разозлился и на Бене, которого обвинил в краже своей идеи, и на мисс Гренхем — ведь та отмахнулась от него и выслушала лейтенанта «только потому, что у него золотистые волосы и лицо, как у девушки» (18). «Я удушу эту женщину!» (18)— вырывается у Толбота в разговоре с отцом спасенной девочки (а тот никак не может уразуметь, какая разница, чья это идея, ведь главное, что благодаря ей спасена жизнь его дочери). Затем Толбот вместе с Бене, с которым он только что поругался, пытается передвинуть больного Преттимена, чтобы тому было удобнее лежать, нечаянно падает на него, и решив, что убил несчастного, размышляет, нельзя ли искупить вину перед его вдовой, на ней женившись. Но Толбот сомневается, что миссис Преттимен (бывшая мисс Гренхем) согласится: ведь она получит наследство, станет состоятельной женщиной и «сможет купить Бене с его золотистыми волосами» (19).
     По этим подозрениям можно судить, насколько Бене привлекателен в глазах Толбота — тот ведь считает, что перед этими «золотыми локонами и лицом, как у девушки» не смогли устоять две умные и добродетельные женщины, наиболее желанные для него самого. Но необыкновенную благосклонность к Бене со стороны капитана Андерсона Толбот не пытается объяснить красотой лейтенанта даже частично (впрочем, он эту благосклонность вообще никак не объясняет), хотя описывая свои "прозрения", словно бы что-то чувствует и даже проговаривается — подумав о том, что капитан прислушивается к советам Бене, и тут же вспомнив «золотистые волосы, свежий цвет лица» (то, что во внешности Бене особенно нравится ему самому).
     И не то чтобы он вообще не представлял, что красивый юноша вроде Бене может увлечь не только женщин, но и некоторых мужчин. Как я писала в прошлый раз, Толбот, размышляя о поэзии (кстати, после разговора о ней с Бене), среди других стихов о любви вспоминает и те, в которых мужчины выражают это чувство по отношению к мужчинам. Причем в обоих пришедших Толботу на ум таких примерах речь идет о любви мужчины постарше к белокожему, как Бене, юноше (20) (уж не знаю, вышло ли это у Голдинга случайно или нет). Но Толбот не допускает и мысли, что капитан Андерсон и другие офицеры могут иметь хоть какое-то отношение к этому роду любви, как не мог подумать этого о священнике, даже читая дневник Колли с восхвалениями красоты Билли Роджерса.
     Тут проявляется прямолинейность и ограниченность мышления Толбота, его склонность игнорировать те черты, которые не согласуются с его «картиной мира» и уже сложившемся представлением о каком-то человеке. Он, по замечанию одного из критиков, видит в мисс Чамли «исключительно апофеоз вечной красоты» (21), «богиню»(21), в Саммерсе — «олицетворение стальной мужественности»(21), в офицерах вообще — лишь профессионалов, оставаясь «слепым к тому факту, что каждый, даже тот, кто свободнее всех говорит на морском жаргоне, обладает качествами, свойственными всему человеческому роду» (21). Оценки, которые Толбот выносит окружающим, и впрямь часто напоминают суждения толпы из статьи Гегеля «Кто мыслит абстрактно?», не видящей «в убийце ничего сверх того абстрактного, что он убийца, устраняя в нем посредством этого простого качества все прочие качества человеческого существа» (22). Толботу пришлось переменить первоначальное представление о капитане Андерсоне («ни чувства приязни, ни уважения он у меня не вызывал, и я не мог относиться к нему иначе как к мелкому деспоту» (23)), убедившись во время всевозможных напастей и в его смелости, и в профессионализме, но постепенно возникшее уважение к капитану, видимо, еще больше мешает Толботу представить, что тот способен влюбиться в юношу. Вот если бы этот нелюдимый капитан так же внезапно начал проявлять симпатию к женщине, слушаться ее советов, злиться, когда ее критикуют, для Толбота все было бы ясно — ведь не кажется же ему странной мысль, что строгая миссис Преттимен могла влюбиться в красавчика Бене. Кстати, какими бы преувеличенными ни казались нам догадки Толбота о чувстве миссис Преттимен к Бене, они тоже подтверждают наличие у него интуиции: Бене и правда ей нравится, а в конце плавания, когда Толбот читает вслух для больного Преттимена, она, сперва тоже слушавшая, потом извинилась и ушла — как выяснилось, чтобы совершить прогулку в компании Бене. Но Толбот трактует их отношение друг к другу, как обычно, поверхностно и несправедливо.
3.     Дальнейшее описание перемен, происходящих с капитаном Андерсоном, выдержано в той же манере: верные ощущения, многозначительные образы — и отсутствие анализа увиденного. Но Голдинг помогает читателям понять происходящее глубже, чем судит о нем главный герой: в этих описаниях видно множество отсылок к тем страницам первого романа, которые чуть раскрывают некоторые стороны загадочного для Толбота характера капитана, — к описанию разговора этих двух героев в маленьком саду капитана, его «парадизе». Хотя этот разговор происходит в напряженный момент — оба персонажа обеспокоены состоянием пастора Колли (скоро он умрет и начнется расследование, которому положит конец сам капитан в ответ на скрытую угрозу Билли Роджерса обвинить в содомии кого-то из офицеров), но именно там Толбот в первый и в последний (до появления Бене) раз видел, как капитан улыбался искренне, при этом не той злой улыбкой, которая была для него обычна, когда неприятные ему люди, вроде Колли и Толбота, ставили себя в глупое положение. Только там, среди своих любимых цветов, капитан оттаивал и даже, как сказал в интервью сам Голдинг, из-за этого отношения к своим растениям оказался «довольно приятным (rather lovable) персонажем» (24). Он даже более откровенно заговорил о себе: оказалось, что обособленное положение капитана на корабле его вовсе не угнетает — он не любит находиться в обществе, не нуждается в общении, не нуждается в семье: «Вам не понять, каким счастьем, нет, больше, потребностью может стать для иных натур одиночество. По мне, пусть наше путешествие длится целую вечность!
— Но ведь нельзя же отрицать, что человек всегда связан с берегом, с обществом, с семьей, наконец…
— С семьей? Семьей? — переспросил капитан довольно воинственно. — А почему, собственно, человеку нельзя прожить без семьи? Что семья, зачем семья, скажите на милость?
— Человек не… э-э… не гирляндовое дерево, капитан, ему не дано самому себя опылять.
Мы оба надолго замолчали...» (25)
     Мне кажется, что в этой сцене Голдинг впервые намекает на гомосексуальные склонности капитана, хотя пока еще двусмысленно: все может быть истолковано как-то иначе — например, капитану ненавистна мысль о семье из-за его незаконнорожденности. Однако во второй книге появится Бене и разговор в каюте капитане окажется частью головоломки, которая продолжит складываться из эпизодов, в которых упоминаются вместе Бене и капитан. Кстати, мотивы незаконнорожденности и гомосексуальности, на мой взгляд, не противоречат друг другу, а скорее друг друга дополняют. В частности, подробности жизни Т.Э.Лоуренса убеждают меня, что незаконнорожденность могла помочь ему принять свою гомосексуальность. Лоуренс подростком узнал, что рожден вне брака, и разочаровался в религиозных и моральных принципах, которые внушала ему глубоко верующая мать. Его незаконнорожденность оставалась тайной для окружающих, и в дальнейшем он должен был их обманывать, чтобы не чувствовать себя стоящим ниже других, не бояться, что о нем думают что-то подобное тому, что говорила героине романа Диккенса «Холодный дом» ее тетя, религиозная фанатичка: «Твоя мать покрыла тебя позором, Эстер, а ты навлекла позор на нее. ... и была опозорена в тот день, когда родилась — в первый же из этих твоих постыдных дней рождения; так молись каждодневно о том, чтобы чужие грехи не пали на твою голову, как сказано в писании. ...Ты не такая, как другие дети, Эстер, — потому что они рождены в узаконенном грехе и вожделении, а ты — в незаконном» (26). Тот, кто ребенком ощутил себя наказанным за грех, который не совершал, может потерять желание соответствовать требованиям общества, которое и так его отвергло, и утратить веру, если и не в Бога, то в ту религию, которая обрекла его на унижения, а ведь религиозная мораль была главным аргументом против «извращенности». Другим важным соображением, заставлявшим некоторых гомосексуальных и бисексуальных людей подавлять свои склонности, было желание иметь детей, привычную семью, но эти ценности могли и не привлекать человека, в сознании которого представление о семье и детях связалось с обидой и унижениями. В соответствии с этим и Лоуренс отвергал христианство и неприязненно относился к деторождению и гетеросексуальным отношениям (я много писала об этом в записях о нем, там имеются цитаты и ссылки на источники). С другой стороны, сама по себе незаконнорожденность не могла бы отвратить от гетеросексуальности того, кому она была свойственна, влечение к женщине все равно победило бы (скажем, Корней Чуковский, чрезвычайно тяжело переносивший свое внебрачное происхождение, был любящим мужем и отцом). Об отношении капитана к религии мы знаем, что он ненавидит официальную церковь и священников, о своем отношении к женщинам он умалчивает, однако Голдинг подробно описывает, как лейтенанты Деверель и Камбершам соперничают друг с другом из-за «красотки Брокльбанк», а капитан и Саммерс остаются безразличны и к ней, и к другим дамам.
     Сразу же после разговора об одиночестве, о семье и о том, что люди сами себя не опыляют (думаю, капитан ничего не ответил на это потому, что и так уже сказал слишком много), Толбот испытал одно из своих озарений, почувствовав, как обычно больше, чем способен был понять: «Внезапно меня поразила мысль, достойная пера какого-нибудь беллетриста романтического толка, что грозовое или сумеречное выражение его лица, когда он [Андерсон] покидал пределы своего парадиза, было, может статься, точь-в-точь лицо Адама, изгнанного из райского сада» (27). (Надо иметь в виду, что по-английски вместо слов «парадиз» и «райский сад», которые использовали переводчики, тут одно слово — paradise, это и «рай», и «декоративный сад» (устар.), поэтому игра слов выходит более естественная, чем на русском (28).) Сравнение Андерсона с Адамом на первый взгляд выражает лишь то, что капитан счастлив только среди своих растений, но еще раньше, когда Толбот вошел в каюту капитана, между ними состоялся диалог, в котором были затронуты мотивы рая и грехопадения:
«— Я и не знал, что у вас имеется свой собственный парадиз, капитан.
Капитан улыбался! Да-да, сомнений быть не могло — он улыбался!
— Вообразите, мистер Тальбот, вот это растение, усыпанное цветами, — сейчас мы его польем, — нетронутыми, невинными цветами, — быть может, то самое, из которого Ева сплела себе венок в день своего сотворения.
— Не было ли это предвестием грядущей утраты невинности, предтечей фигового листка?
— Весьма возможно. Тонко вы все подмечаете, мистер Тальбот» (29).
     Капитана на мысль о Еве навело упоминание рая Толботом, а тот в ответ заговорил о символическом смысле венка просто для того, чтобы поддержать разговор и показать свою ученость, но в контексте даже этого романа («Ритуалы плавания»), не говоря уже обо всей трилогии, разговор не случаен: герои встретились, чтобы обсудить тяжелое состояние пастора Колли, в которое его повергло именно сознание своего грехопадения, хотя читатель, как и Толбот, об этом еще не знает. Упоминание о венке Евы, «предвестии утраты невинности» бросает отсвет и на самую первую запись Толбота о Колли, в которой о молодом священнике сказано, что он за общей трапезой «смущаясь, как новобрачная, принялся за еду» (30). Кстати, критики обращали внимание на то, что некоторые случайные сравнения Толбота невольно обнаруживают нечто женственное в мужчинах, в которых он никогда бы не решился сознательно искать подобные черты — вот и в сцене разговора в саду Толбот замечает, что капитан поливает цветы из изящной маленькой лейки, «хрупкой безделушки» (31), которую скорее можно было бы ожидать увидеть в руках леди, а самого Толбота капитан приветствует так любезно, словно к нему явилась леди (31). Эти мелочи не всегда можно истолковать однозначно, скорее такие проявления интуиции Толбота создают противовес его слишком плоским сознательным выводам.
     Цветы в венке или букете невесты, рай, грехопадение — эти мотивы в дальнейшем вновь встретятся в трилогии, причем опять окажутся связаны с капитаном. И на этот раз будет прямо обозначена еще одна тема, не названная во время разговора в саду, хотя все остальное указывало именно на нее, — любовь. Толбот встречает на «Альционе» Мэрион Чамли, за обедом сидит рядом с ней, затем, в соответствии с английскими обычаями, дамы уходят, а капитан Сомерсет показывает Толботу и капитану Андерсону, «куда можно выйти» (32), т.е. нужник. Толбот вспоминает: «И вот я там, изгнанник из рая (paradise), стою рядом с капитаном Андерсоном и справляю малую надобность в «темно-синий океан» лорда Байрона. Меня лишили этого изогнутого рта — это было непереносимо и ... О, Господи, как же мне быть! Это было то, что я всегда считал мифом, сценическая условность, любовь с первого взгляда, coup de foudre, волшебная сказка — но, как она сказала, некоторые в них верят!» (32).
     Толбот называет себя «изгнанником из рая» — параллель с Андерсоном очевидна и осталась бы очевидна, даже если бы он не упоминался в том же предложении. Для Толбота рай там, где предмет его любви — Мэрион Чамли, для Андерсона, каким мы его знали в первом романе, рай это его сад, а его любовь сосредоточилась на цветах. Только среди них он улыбается, смеется от счастья и более откровенно говорит о себе, а за пределами своего парадиза вновь становится хмурым и замкнутым — описывая его, Толбот постоянно прибегает к выражениям вроде "наш мрачный капитан" (33).
4.     Но когда в следующий раз в трилогии возникнут знакомые мотивы рая и райских цветов, капитан будет уже иным, хотя Толбот этого не поймет — он вообще замечает перемены в капитане медленнее большинства других людей на корабле. Капитан должен провести свадебную церемонию между Преттименом и мисс Гренхем и появляется «мрачный, как обычно, или даже еще мрачнее» (34), что понятно, учитывая его неприязнь к англиканству (или вообще к религии) и к самой идее семьи. Сопровождает его лейтенант Бене.
     «На капитане был тот же великолепный мундир, в котором он посетил ужин на "Альционе". Мне мысленно представился мистер Бене (вылитый флаг-адьютант), тихо говорящий капитану: "Думаю, сэр, будет уместно, если вы наденете ваш лучший мундир"» (35). Толбот называет Бене флаг-адьютантом, т.е. адьютантом адмирала, видимо, потому что тот постоянно находится рядом с капитаном Андерсоном, хотя это не соответствует его положению лейтенанта (даже не первого лейтенанта) на корабле, которым командует пост-капитан.
     Мисс Гренхем не знает, что делать с букетом невесты — у нее нет подружки, которой она могла бы его отдать. На свадьбе вообще нет ни одной незамужней женщины (мисс Брокльбанк больна). Наконец мисс Гренхем сует букет Толботу.
      «Всему свету известно, что ждет счастливую девушку, получившую такой букет, и Олдмедоу издал какое-то восклицание, затем раздался взрыв хохота среди собравшихся. Тотчас же мое лицо покраснело сильнее, чем у мисс Гренхем.
     Я стиснул букет и ощутил нежность и прохладу настоящих листьев и цветов. Они были — просто должны были быть — из личного парадиза капитана Андерсона! Бене, должно быть, склонил его к этой жертве."Думаю, сэр, весь корабль будет признателен, если вы почтите даму цветком или двумя из вашего сада!"» (36).
     Толбот потрясен тем, что цветы настоящие (это так его поразило, что и весь рассказ о том, как невеста отдала ему букет, он предварил словами: «Он был из настоящих цветов и зелени! Я знаю это»), ведь они могут быть только из «личного рая» капитана, а тот души не чает в своих растениях, к людям же относится холодно и отчужденно. Но Толбота эта загадка не ставит в тупик — надо отдать ему должное, он верно чувствует, что за всеми необычными поступками капитана стоит лейтенант Бене. Толбот, как обычно, не пытается понять суть того, что он видит и чувствует, но находит верные слова — «Бене ... склонил его к этой жертве» ("Mr. Talbot used the word", как говорит Саммерс Бене, когда Толбот характеризует их корабль словом 'hulk' (37)). Отдать свои цветы на какую-то свадьбу — конечно, это жертва для капитана, причем не ради хорошего мнения пассажиров о нем, как, видимо, думает Толбот. Капитан Андерсон опытный и умный человек (о чем я еще буду писать), ему не нужен совет Бене, чтобы понять, что он расположит к себе пассажиров, отдав цветы на свадьбу. В том-то и дело, что он никогда не искал их расположения, за исключением разве что тех случаев, когда угрожала опасность, что пассажиры могут на него пожаловаться — так было во время истории с пастором Колли. А уж жертвовать ради их одобрения своими цветами он не стал бы и тогда. (Он лишь однажды позволил цветам погибнуть — перестал поливать, когда возникла угроза, что пресной воды не хватит команде. Голдинг упоминает об этом, чтобы показать — капитан Андерсон выше всего ставит свои обязанности капитана, он и правда очень хороший капитан, как говорят о нем члены его команды (38). Между удовольствием и долгом он выбирает долг, хотя и не против сочетать одно с другим, если получается.) И цветы на букет невесты он отдал явно не ради пассажиров, а ради Бене. При этом, мне кажется, и жертва была не такая уж большая: ведь это раньше у капитана Андерсона не было в жизни ничего более любимого, чем «нежность и прохлада настоящих листьев и цветов», а теперь, когда Толбот по старой привычке называет капитана «мрачным», ему возражает проницательный юрист мистер Боулз: «Не такой уж мрачный, сэр. Мистер Бене, думаю, — говоря без предубеждений — осветил его жизнь» (39).
     «Осветил его жизнь» — так не говорят о чисто служебных отношениях. Каким бы умным и инициативным ни был сотрудник, вряд ли о нем скажут, что он осветил жизнь своего начальника, если не хотят намекнуть на нечто иное. Толбот не понимает намека и возмущается: «Фаворитизм!», в ответ на что мистер Боулз повторяет «Без предубеждений, сэр» (39). Думаю, Голдинг не случайно именно Боулзу доверил одно из немногих замечаний, прямо характеризующих отношение капитана Андерсона к Бене (в большинстве случаев это отношение показано через действия и слова капитана и Бене, но, как я уже писала, от выводов Толбот обычно воздерживается, только называет Бене фаворитом Андерсона) — Боулз не только один из самых умных персонажей, он хорошо знает жизнь, причем, как можно догадаться, понимает и то, чего не может знать старая дева мисс Гренхем или парящий в облаках Преттимен. А самое главное, Боулз точен в выражении своих мыслей, не склонен к преувеличениям и домыслам. Когда Толбот спрашивает Боулза, на чьей он стороне в споре Саммерса и Бене об определении долготы, тот отвечает, что не до такой степени в этом разбирается, чтобы судить, и вообще удивляется, как это другие, не являясь специалистами в каком-то вопросе, могут горячо спорить о нем, убежденно отстаивая ту или иную точку зрения (40). Толбот именно так и поступает — совершенно не разбираясь ни в том, как чинить мачты, ни в том, как чистить днище корабля, ни в том, как определять долготу, он, тем не менее, всегда готов сказать, что Бене все это делает неправильно, и даже назвать его за это дураком (41).
5.      А Толбот настолько далек от каких-либо подозрений относительно капитана, что наивно говорит ему вещи, от которых тому явно не по себе. Капитан давно имеет причины опасаться Толбота с его дневником и могущественным крестным и знает по опыту, что этот молодой человек может шантажировать и угрожать, как в тот раз, когда пытался вынудить капитана навестить умирающего пастора Колли. И вот Толбот заводит с капитаном разговор о Бене:
«— Вы выиграли благодаря этому обмену офицерами.
Капитан Андерсон на миг сердито посмотрел на меня. Но потом, мне показалось, он не смог устоять перед приглашением поговорить еще о своем фаворите» (42).
     Похоже, капитан насторожился уже после замечания о выгодном обмене. Знал бы он, что будет дальше! Кстати, Толбот писал, что ужасно хочет поговорить с кем-нибудь о мисс Чамли, в которую безумно влюблен, и ради таких разговоров буквально преследовал знакомого с ней Бене, даже когда тот стал его раздражать. Однако Толбот не увидел сходства ситуаций, когда и Андерсон не смог преодолеть соблазн поговорить о своем любимце, пусть и с неприятным, даже опасным собеседником.
Капитан начал хвалить Бене с профессиональной стороны — как истинного мореплавателя.
«Капитан заговорил с подлинным воодушевлением.
— Он далеко пойдет!
— По-французски он во всяком случае говорит, как парижанин.
— Естественно, мистер Толбот. Его родители — французские эмигранты.
— Вне всякого сомнения, его внешность, его манеры очень привлекательны. Золотые волосы, цвет лица, которому, кажется, и соленая вода не вредит, — он настоящий морской Адонис!
Капитан сурово взглянул на меня и повторил, словно вдумываясь в смысл слова: «Адонис. А теперь извините меня, мистер Толбот. Я занят».
Господи, он вообразил, что дал мне разрешение уйти!
— Не позволяйте мне мешать вам, капитан Андерсон. Мне очень интересно наблюдать за тем, что вы делаете.
А сделал капитан Андерсон вот что — издал что-то вроде приглушенного рычания, отвернулся, шагнул к переднему поручню и вцепился в него двумя руками, словно хотел выломать и использовать как дубинку» (43).
     Толбот без всякой задней мысли хвалит внешность Бене, отчасти восхищаясь, отчасти завидуя, но капитан, похоже, решил, что это намек на причину его благосклонности к новому подчиненному, — иначе почему внезапно оборвал разговор, который только что охотно поддерживал, да еще и вцепился руками в поручень, словно подавляя ярость?
Капитана можно понять — Толбот присутствовал при том, как капитан прекратил расследование, стоило Билли Роджерсу в ответ на вопрос, кого можно подозревать в склонности к содомии (это Толбот так нечаянно переформулировал более конкретный вопрос капитана, кто мог быть замешан в содомии с Колли), спросить, начать ли ему перечень с офицеров. Мог ли капитан быть уверенным в том, что Толбот его не заподозрил? А Толбот ведь и правда заподозрил, пусть и ненадолго: «Этот Роджерс поймал нас в ловушку! Понимает ли Ваша светлость в полной мере, что зерна подозрения уже пошли прорастать в моем мозгу, хотел я этого или нет, и мысль моя уже перескакивала с имени на имя, с одного джентльмена на другого?» (44) Толбот затем отверг все подобные сомнения, но капитан этого знать никак не мог. И даже если капитан не боялся подозрений со стороны самого Толбота, видя его наивность, то ведь имелся еще его крестный, опытный немолодой человек, который прочитает отчет крестника и может посчитать подозрительным прекращение расследования.
     А разговор о Бене, должно быть, поколебал уверенность капитана в наивности Толбота, он же не знает, в отличие от читателя, что Толбот и не думал ни на что намекать. В фильме показали эту беседу, но совершенно изменили поведение капитана в конце, видимо, справедливо посчитав его саморазоблачительным — ведь будь отношение капитана к Бене лишено эротизма, его вряд ли встревожили бы слова Толбота. Толбот назвал Бене Адонисом — ну и что? Мужчина, не испытывающий влечения к красоте Бене, скорее всего счел бы, что Толбот намекает на предположительный роман леди Сомерсет и Бене, уподобляя их Венере и Адонису. Поскольку в экранизации всю линию, связанную с отношениями капитана и Бене, максимально сократили, убрав намеки на то, что это история любви, в этой сцене капитан в ответ на слова Толбота об Адонисе не прерывает беседу и не вцепляется в поручень, «словно хотел его выломать и использовать как дубинку». Вместо этого он спокойно, чуть иронически, отвечает: «Адонис? Затейливо вы подбираете слова, сэр. Надеюсь, он попадет в ваш дневник» (45).
6.     Понятно, что Толбот о некоторых вещах знает в основном из книг, ведь он еще так молод. Поэтому он и не может связать с современным ему миром представления о любви между мужчинами (и платонической, и чувственной), почерпнутые им из античных и возрожденческих источников. Нашего современника — по крайней мере, не меньше начитанного, чем Толбот, — мысль о британском офицере, испытывающим влечение к своему полу, не удивляет, потому что уже много было написано о соответствующих склонностях генерала Китчинера, генерала Гордона, полковника Баден-Пауэлла и т.д. (Обычно эта сторона их личности служит предметом споров среди биографов, но относительно большинства из них широко распространено мнение, что можно уверенно говорить по меньшей мере о латентной форме гомосексуальности. Хочется подчеркнуть, что подозрения такого рода возникли не недавно, а среди современников этих выдающихся людей — к примеру, вызывало толки то, что Китчинер окружал себя красивыми молодыми офицерами и избегал женщин.)
Толбот, по-видимому, представляет гомосексуальность в современном ему обществе лишь как разврат, вроде чувственных развлечений простых матросов, которым содомия заменяет близость с женщиной, или как несчастье, тяжкое бремя, губящее совестливых людей, подобных Колли. А вот гомосексуальная любовь, включенная в повседневную жизнь, не мешающая быть счастливым, а, напротив, приносящая счастье, не целиком плотская, не целиком духовная, а обычная человеческая любовь, такая же, как любовь между Толботом и мисс Чамли, между Преттименом и его женой, это, похоже, для Толбота нечто, всецело принадлежащее античности, как тот обычай надевать на пир венки, о котором он разговаривал с капитаном, разглядывая выращенные тем цветы (46).
     Разумеется, гомосексуальность в Европе 19 века имела совсем иные формы, чем в античности, но глубоко заблуждались те, кто считал, что лишь у древних греков «любовь между мужчинами, освященная мифом Ганимеда, — могла существовать не как крайний разврат чувственности (единственное условие, под которым она могла бы являться в наше время), а как выражение жизни сердца» (В.Белинский) (47). Белинский, думаю, очень удивился бы, узнав, что цикл стихов Байрона «К Тирзе» (Белинский знал по крайней мере одно стихотворение из этого цикла — он читал его в переводе Ивана Козлова (48)), как тогда считалось, посвященный памяти возлюбленной, на самом деле был написан на смерть юного кембриджского певчего Джона Эдльстона. А ведь там говорится не только о «поцелуе, таком невинном и чистом», но и о глазах, которые «обнаруживали такую чистую душу, что страсть стыдилась молить о большем» (чем поцелуй) (49). Я когда-то интересовалась биографией Байрона, прочитала о нем довольно много, и у меня сложилось впечатление, что в его жизни были проявления и «разврата чувственности», и «жизни сердца», причем в отношениях с обоими полами, но его известные любовные увлечения юношами (Клэром в Харроу, Эдльстоном в Кембридже, Николо Жиро и Лукасом Чаландрицаносом) так же поэтичны и так же страстны, как его чувства к Мэри Чатворт или к Августе Ли. Это не разврат и не дружба (которая тоже была важна для Байрона), это именно то, что обычно понимают под романтической любовью, что особенно видно в стихах, посвященных Эдльстону и Лукасу Чаландрицаносу (например, последние любовные стихи Байрона «I watched thee when the foe was at our side» (50)).
     Я написала именно о Байроне, потому что в морской трилогии упоминается его имя, что очень кстати в английском романе, в котором есть море, эпоха наполеоновских войн, герои пишут стихи о любви к женщинам, а автор вводит в текст множество гомоэротических намеков. Можно было бы вспомнить и такого современника Белинского, как Август фон Платен, раз уж речь зашла о «жизни сердца» (С.К. Апт в биографии Томаса Манна пишет: «Здесь, в Венеции, сочинил известные строки своего «Тристана» («Кто увидел красоту воочию, тот уже отмечен знаком смерти») любимый поэт нашего автора — Август фон Платен (1796—1835)» (51)), но разве только поэты, писатели, художники и вообще чем-то прославившие себя люди влюбляются в людей своего пола? О выдающихся людях мы просто больше знаем: о них пишут биографии (пусть чаще всего и замалчивая скользкие вопросы), их личные бумаги изучают, многие из них выражают себя в творчестве. Да и то о гомосексуальных склонностях большинства из них мы знаем, прежде всего, по скандалам: о философе Френсисе Беконе — по обстоятельствам, сопровождавшим его отставку с поста лорда-канцлера (52), о композиторе Люлли (имевшем, кстати, жену и детей) — по скандалу, рассердившему Людовика XIV (53) и т.д. А узнать о том, что в мужчину был влюблен обычный, не знаменитый человек, мы и вовсе, как правило, можем только по судебным архивам. Ведь если не было ареста и суда, откуда мы можем узнать, что какой-нибудь врач или портной имел склонность к своему полу? А вопреки распространенным представлениям эта склонность совсем не обязательно вела к аресту. В Европе начала 19 века в больших городах у мужчин, склонных к однополой любви, уже было довольно много возможностей найти партнера и при некоторой осторожности сохранить эту связь в тайне. Конечно, в Англии, в отличие от Франции и Италии, был закон, по которому уличенного содомита могли повесить, и как раз в период войны с Францией этот закон применялся всерьез. Но арестовывали и осуждали по нему обычно не джентльменов. Деньги, хорошее происхождение, образование и связи обычно помогали избежать даже ареста, не говоря уже об осуждении. Английское общество 19 века на самом деле больше стремилось сохранять видимость благопристойности, чем разоблачать и карать «содомитов», в особенности тех из них, которые принадлежали к его привилегированным слоям. Азартные их разоблачители, вроде Лабушера, были редки и не пользовались любовью современников, хотя временами сильно влияли на умонастроения в обществе, вызывая вспышки гомофобии. Но традиционный для англичан культ неприкосновенности частной жизни помогал осторожным людям избежать опасности.
     Нежелание впускать в свой мир посторонних обычно воспринималось не как попытка скрыть преступные тайны, а как естественное следование правилу «мой дом — моя крепость», которое мне хочется проиллюстрировать моим любимым примером из романа Милна «Двое» (хотя краски тут немного сгущены):
«– Я не могу позволить, чтобы кто-то глазел на мой дом. Не хочу, чтобы эти гадкие домики уставились на Вестауэйз. Я не...
– Им будут видны только трубы.
– Вполне достаточно. Они станут говорить: “Уэлларды сегодня затопили камин в гостиной”. Это полностью разрушит мою частную жизнь. Будь я проклят, если допущу это» (54).
     Гомосексуальные склонности были опасны для человека именно постольку, поскольку выводили его из дома в окружающий опасный мир в поисках партнера. Но сложившаяся к тому времени в больших городах Европы гомосексуальная субкультура уменьшала риск таких поисков, а добровольная связь двоих, имеющих возможность укрыться от посторонних глаз, в том числе и от слуг, была практически полностью безопасна. Иногда наши современники, пытающиеся представить жизнь мужчин с гомосексуальными склонностями в Англии XIX века, либо решают под впечатлением от слова "виселица" и "каторга", что почти никто, конечно же, не смел нарушать закон, а тех, кто нарушал, тут же ловили и судили (забывая, что Уайльд, например, первый обратился в суд, обвинив к клевете маркиза Куинсберри), либо ударяются в противоположную крайность, задавая вопросы вроде «Если этот писатель испытывал влечение к лицам своего пола, то почему он прямо так и не писал?» (55), хотя человеку тогда было гораздо проще уступить такой склонности, чем написать о чем-то подобном в книге.


Я еще не дописала про капитана Андерсона и лейтенанта Бене, а также про лейтенанта Саммерса.

Цитаты из Голдинга приведены в нашем с amethyst deceiver переводе (за исключением особо оговоренных случаев).
Примечания
1. 'He pulled off his sou'wester and shook out far more golden locks than a man ought to have. He was smaller than I. But then — so are most people. He smiled up at me with great cheerfulness as a volley of spray shot past us. I had an instant impression of blue eyes, pink cheeks and ruddy lips which seemed by their delicacy to have evaded of wildness of the weather and even the touch of the tropic sun' (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 268).
2. Close Quarters: golden locks (Close Quarters by William Golding, Faber & Faber, 146), golden locks (148), yellow hair (178), his locks (182), yellow hair (190), golden fleece (207), golden locks (209), his hair (217), golden hair (229); Fire Down Below: yellow hair (Fire Down Below by William Golding, Faber & Faber, 4), our yellow-haired friend (7), his long locks (53), yellow hair (143), his yellow hair (144), his yellow hair (149)
3. 'Very popular Mr Benet is with officers, old ladies, children and midshipmen — let alone powder-burnt old horses in charge of the ship's artillery' (Ibid, 383).
4. Об этой сцене я писала тут.
5. «В обращении с Саммерсом мы продолжаем часто видеть некоторое пренебрежение со стороны окружающих. Так, его одного не спросили, что он будет пить: "Хоукинс принес графин… и налил сперва Саммерсу, как бы не сомневаясь в его выборе"» (А.С. Ласточкина. Нарративные стратегии в трилогии У.Голдинга "На край земли": дис. на соиск. ученой степени кандидата филологических наук. СПб., 2011, стр. 75)
6. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г. (в сети)
7. '"There is too much fire below," said Anderson. "I cannot like the things' (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 327).
8. "'What's a bit of hot metal between friends?'" (Ibid, 515).
9. "Any mistake and the foot of the mast may slip and go through the ship's bottom. That is all" (Ibid, 505).
10. Ibid, 454.
11. "...the warmth of your genial captain's welcome—"
"Genial! Are we thinking of the same man?" (Fire Down Below by William Golding, Faber & Faber, 35).
12. Отсюда.
13. "Prose will do for persuading men, sir. Why, only yesterday I was able to persuade the captain that a small alteration of course would be beneficial. Now had I represented in verse to the captain that he was wrong —"
"I am surprised you are still alive." "No — no! Do you not see that our motion is easier?" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 421-422).
14. Перевод Н. Трауберг. Целиком это суждение выглядит так: читать дальше«Он умел нагнетать ощущение тайны и зла — вспомним миссис Кленнэм, прикованную к креслу, или мисс Хэвишем в зловещем и смешном подвенечном уборе. И здесь атмосфера важнее всего, а сюжет нередко разочаровывает. Таинственность потрясает нас, тайна банальна. Внешность событий страшнее, чем их суть. Порою кажется, что сумрачные фигуры миссис Чедбенд и миссис Кленнэм, мисс Хэвишем и мисс Флайт, Немо и Салли Брасс скрывают что–то и от автора, не только от читателя. Закрывая книгу, мы так и не знаем их тайны. Чтобы успокоить оптимиста Диккенса, герои эти подсунули ему утешительную ложь. Мрачный дом, где томился в детстве Артур Кленнэм, поистине подавляет нас; читая о нем, мы заглядываем в тот тихий уголок ада, где обитают споспешники странной веры, которую теологи зовут кальвинизмом, а простые христиане — культом сатаны. Там сделали что–то очень страшное — чудовищно оскорбили бога или заклали человека, а не просто уничтожили глупые бумаги, нужные глупым Дорритам. Что–то худшее, чем любовное предательство, таится за безумием и нарядом мисс Хэвишем. Уродец Квилп со зловещей Салли замышлял в заброшенной, сырой хибарке что–то пострашней, чем неуклюжие козни против неуклюжего Кита. Эти мрачные картины и впрямь кажутся видениями — Диккенс видел их, но не понимал» (отсюда).
15. "He smiled! ... Yet he had smiled at me, however briefly and artificially, a thing not known before.
As in a dream, I imagened yellow hair, a fresh complexion, and heard the voice of Mr Benet say: I submit, sir, in this difficulty you should habitually greet the passengers with cheerfulness" (Close Quarters by William Golding, Faber & Faber, 190).
16. "A young man with golden locks, fair face and weeks of acess to Miss Chumley! Now I experienced all that anguish which I had thought exaggerated by poets!" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 370).
17. "Benét was personable. He was far more personable than I. He was a poet—his hair—his fair complexion—his agility—" (Ibid, )
18. ""Like I say, Edmund, it doesn't matter whose idea it was, does it? They're better, you see."
"I will strangle that woman!"
"Who, Edmund?"
"Just because he has yellow hair and a face like a girl's—God damn and blast my soul to eternal bloody perdition!"" (Ibid, 609-610).
19. "He would buy Benet with his yellow hair!" (Ibid, 615).
20. В одном случае речь идет о сонетах Шекспира, в которых воспет юноша с белым цветом кожи (см. например, сонет 99), как часто называют его литературоведы, "Fair Youth" (слово "fair" имеет много значений, Толбот несколько раз описывает этим словом лицо или цвет лица Бене), более молодой, чем Шекспир, в другом — об античной буколической поэзии, причем Толбот явно имеет в виду известную эклогу Вергилия о любви богатого пастуха Коридона к более молодому и работающему на него белокожему Алексису, но по ошибке называет "предметом любви" Коридона.
21. William Golding by Kevin McCarron, 1994, p. 55.
22. «Ведут на казнь убийцу. Для обычной публики он убийца, и только. Дамы, присутствующие при этом, может статься, отметят, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Публика найдет это замечание предосудительным: «Как? убийца красив? как можно думать столь дурно, как можно называть убийцу красивым? сами, должно быть, не намного лучше!» «Это – проявление нравственной испорченности, царящей в высшем свете», – прибавит, может быть, священник, привыкший заглядывать в глубину вещей и сердец.
По-иному поступит знаток людей. Он рассмотрит ход событий, сформировавший этого преступника, откроет в истории его жизни, в его воспитании влияния дурных отношений между отцом и матерью, обнаружит, что некогда этот человек за легкую провинность был наказан с чрезмерной суровостью, которая ожесточила ею против гражданского порядка, вызвала с его стороны противодействие, поставившее его вне общества и в конце концов сделавшее путь преступления единственно возможным для него способом самосохранения.
Упомянутая публика, случись ей это услышать, непременно скажет: «Он хочет оправдать убийцу!»
Однако мне вспоминается, как в дни моей молодости некий бургомистр жаловался на сочинителей, которые дошли-де до того, что пытаются потрясать основы христианства и правопорядка. Один из них даже защищает самоубийство! Подумать страшно! Из дальнейших разъяснений выяснилось, что бургомистр имел в виду «Страдания молодого Вертера».
Это и называется мыслить абстрактно – не видеть в убийце ничего сверх того абстрактного, что он убийца, устраняя в нем посредством этого простого качества все прочие качества человеческого существа» (отсюда).
23. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
24. Novelists in Interview by John Haffenden, 1985, p. 102.
25. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
26. Перевод М. И. Клягиной-Кондратьевой.
27. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
28. По-русски «парадиз» звучит архаично, но в данном случае подходит больше, чем «рай», т.к. у слова «парадиз» есть редкое значение «древнеперсидский сад, характерной особенностью которого являлось обилие роз, фонтанов, водоемов» (Ландшафтный дизайн. Словарь терминов), что, хоть и не совпадает с английским значением paradise — «декоративный сад», но хотя бы ближе к нему.
29. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
30. Ibid
31. "The can was the sort of flimsy trifle you might find a lady using in the orangery-not indeed, to serve the trees in their enormous vats, but some quaintness of Dame Nature's own ingenuity. The morose captain might be thought to befit such a picture ill; but as he turned I saw to my astonishment that he was looking positively amiable, as if I were a lady come to visit him" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 140).
32. The ladies departed and Sir Henry showed us where to go. So there I was, an exile from paradise, standing by Captain Anderson and relieving nature into Lord Byron's "dark blue ocean". l found my deprivation from that upturned mouth insupportable and — oh, Lord, how I do go on! It was what I had always thought a myth, a stage convention, love at first sight, the coup de foudre, a fairy tale — but as she said, some people believe them! (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 329-330).
33. Оur gloomy Captain (СQ, 7), our moody captain (CQ, 58), our glum captain (CQ, 189), our grim captain (FDB, 193) и т.д.
34. "Captain Anderson appeared, glum as ever, if not indeed more so. Benét followed him, carrying under his arm a large brown-covered volume which I supposed rightly to be ship's log" (Fire Down Below by William Golding, Faber & Faber, 100).
35. "The captain wore the rather splendid uniform in which he had dined in Alcyone. I had a mental picture of Mr Benét (the image of flag lieutenant) murmuring to him, "I think, sir, it would be appropriate if you was to wear your number ones"" (Ibid).
36. "I clutched the thing and felt the softness and coolness of real leaves and flowers. They were, they must have been, from Captain Anderson's private paradise! Benet must have induced the sacrifice. "I think, sir, the whole ship would be gratified if you was to honour the lady with a flower or two from your garden!"" (Ibid, 102)
37. Close Quarters by William Golding, Faber & Faber, 177.
38. "Captain Anderson is a good captain, sir, nobody denies it" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 404).
39. "...a sullen captain — "
"Not so sullen, sir. Mr Benet, I think— speaking without prejudice— has brightened his life."
"Mr. Bowles! Favouritism!"
"Without prejudice, sir." (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 515).
40. "I am astonished at the ease with which uninformed persons come to a settled, a passionate opinion when they have no grounds for judgement." (Ibid, 527).
41. To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 515.
42.""You have profited by the exchange of officers."
Captain Anderson lowered at me for a moment. But then it seemed to me as if the invitation to continue talking about his favourite was irresistible" (To the Ends of the Earth: A Sea Trilogy by William Golding, Faber & Faber, 439).
43."The captain spoke with positive animation.
"He will go far!"
"His French at all events sounds much as they speak it in Paris."
"That is natural, Mr Talbot. His parents are émigrés."
"Certainly his general appearance and air are very pleasing. Golden hair and a complexion which seems wholly resistant to salt—he is a veritable marine Adonis!"
The captain looked at me sternly as he tried the word in his mouth.
"Adonis. You will excuse me now, Mr Talbot. I am busy."
Good God, the man thought he had given me my congé!
"Do not allow me to interrupt you, Captain Anderson. I am deeply interested to see what you do."
What Captain Anderson did was to utter a kind of subdued snarl, turn, take a step to the forrard rail and hold it with both hands as if he would like to pick it up and use it as a club." (Ibid, 440).
44. Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.
45. "You have a fancy way with words, sir.
I trust he will find a way into your journal."
46. «Древние, мне говорили, увенчивали себя ими» — слышит он от капитана.
«— Тогда и мы можем надеть их на пиру подобно грекам.
— Не думаю, что этот обычай подходит англичанам» (Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г.).
47. В.Белинский. Сочинения Александра Пушкина. Статья вторая.
48. В.Белинский. Собрание стихотворений Ивана Козлова.
49. The pressure of the thrilling hand.
The kiss, so guiltless and refined,
That Love each warmer wish forbore;
Those eyes proclaim’d so pure a mind
Even Passion blush’d to plead for more.
50.
51. С.К.Апт. Томас Манн.
52. Мишель Дюшен. Герцог Бекингем. Серия "ЖЗЛ". М. 2007. Стр. 96.
53. Жорж Монгредьен. Повседневная жизнь комедиантов во времена Мольера.М. 2008. Стр. 255.
54.Алан Александр Милн. Двое.
55. В одной отечественной статье об упомянутом выше байроновском цикле «К Тирзе» говорится: «Как уверяет автор статьи о Байроне в электронном ресурсе Wikipedia, английский поэт «изменил окончания, чтобы не оскорблять чувств современников»... Такая тактичность Байрона в отношении своих сограждан вряд ли покажется достоверной любому, кто владеет информацией о жизни и «подвигах» «буйного лорда», который в свои неполные тридцать лет умудрился поссориться с целой страной. Скорее, логично предположить, что, по мере стирания непосредственной реакции на смерть конкретного человека, притупления острого чувства тоски и одиночества, Байрон счел возможным вступить с современниками в некую игру «Угадай кто», результатом которой стало двухвековое заблуждение читателей, исследователей, переводчиков относительно адресата стихотворения» (Ю.А. Тихомирова. Парадоксы романтического перевода: цикл элегий «К Тирзе» И.И.Козлова - Д.Г. Байрона, отсюда). Но я не представляю, как можно было бы в то время не анонимно, не в частной типографии для друзей, опубликовать стихи, в которых автор признавался бы, что целовал юношу, удерживаясь от чего-то большего, на что его толкала страсть. В том-то и дело, что Байрон не «в отношении своих сограждан» проявлял «тактичность», а заботился о самом себе. Одно дело — обрести известность как политический вольнодумец и покоритель дамских сердец, совсем другое — прослыть содомитом (Байрон, как понятно, в частности, по письмам к Хобхаузу, не скрывал гомоэротических эпизодов своей жизни только от самых близких друзей, которые никогда бы не проговорились посторонним, тем более, что этим бросили бы тень и на собственные репутации).

URL записи

Пишет  vreshete:

картинка, сделавшая мой вечер

URL записи

Пишет  Итиль Тёмная:

Григорий Абрамович Вейхман - Новое в английской грамматике
Часть 1. Морфология.
Местоимения
Возвратные местоименияВозвратные местоимения

Известное правило об употреблении личных, а не возвратных местоимений в тех случаях, когда местоимение с предлогом выступает в функции обстоятельства места, необходимо дополнить следующим положением: если данное словосочетание имеет переносное значение, употребляется не личное, а возвратное местоимение. Например: She was beside herself with rage. Однако есть случаи, когда у такого словосочетания прямое значение, но тем не менее наряду с личным местоимением может употребляться возвратное. Например: Holding a yellow bathrobe around her(self), she went to the door.

Как известно, в разговорном стиле возвратные местоимения, даже если они не соотнесены с какими-либо существительными, могут употребляться в функции одного из однородных подлежащих, а также в оборотах со значением сравнения и в ответных репликах. В таких случаях возможно употребление и личных местоимений. Это придает высказыванию стилистически нейтральную окраску. Например: For somebody like me / myself this is a big surprise; My brother and I / myself went sailing yesterday.

С другой стороны, возвратные местоимения исчезают в BE под влиянием AE после глаголов adjust и identify. Так, вместо to adjust oneself to the new situation теперь употребляют to adjust to the new situation или просто to adjust. Например: Clearly, people have to adjust.

Наряду с возвратными местоимениями употребляются расщепленные словосочетания, состоящие из притяжательного местоимения и существительного self, разделенных одним-четырьмя определениями. Например: I go on cultivating my old stale daily self.

URL записи