Эндрю Салливан – писатель, блогер и бывший главный редактор The New Republic – написал для журнала New York о мире, в который погружают нас современные технологии. Прочитав эту статью, один из наших редакторов удалил со своего айфона инстаграм, твиттер и часть мессенджеров. Эссе Салливана не оставит равнодушными и вас. Если, конечно, вы справитесь с бесконечным потоком информационных раздражителей и дочитаете текст до конца.
© Andrew Sullivan, 2016Я сидел в большом зале для медитаций, расположенном в перестроенном доме послушников в центральном Массачусетсе. Стоявшая в передней части комнаты женщина подняла корзину, приглашая всех сложить в нее свои телефоны. Своим сияющим взором она напоминала священника с блюдом для пожертвований. Повинуясь приглашению, я залез в карман и достал оттуда айфон, а потом подошел к ней, чтобы сдать свое маленькое устройство. Уже на пути обратно к своему стулу я почувствовал панику. Если бы не взгляды окружающих, устремленные на меня, я бы, вероятно, развернулся на месте и немедленно попросил вернуть мне мой телефон. Но я не сделал этого. Я знал, зачем я здесь.
За год до этого, как и многие люди с зависимостью, я почувствовал, что в моей жизни грядет кризис. В течение полутора десятков лет я был одержим Всемирной паутиной, публикуя по нескольку постов в день, семь дней в неделю, и со временем создав редакцию, которая в пиковые часы каждые 20 минут прочесывала интернет в поисках нового и интересного. Каждое утро начиналось с полного погружения в поток интернет-сознания и новостей, от сайта к сайту, от твита к твиту, от экстренного сообщения до лучшего анализа произошедшего, постоянного сканирования бесчисленных картинок и видео, чтобы не упустить из виду многочисленные рождавшиеся мемы. Каждый день я выжимал из себя то наблюдение, то аргумент, а то и шутку про то, что только что произошло или происходит. Временами я проводил целые недели, маниакально выуживая каждую мельчайшую крупицу информации о разворачивающейся истории, чтобы создать из собранного рассказ в реальном времени. Я находился в нескончаемом диалоге с читателями, которые придирались, хвалили, осуждали и исправляли меня. Мой мозг никогда не был столь настойчиво и публично занят столь многими темами, как в этот длинный отрезок времени.
Другими словами, я был одним из пионеров явления, которое сейчас назвали бы жизнью-в-онлайне.
читать дальшеПо мере того как шли годы, я стал осознавать, что более не одинок. В скором времени фейсбук одарил каждого эквивалентом собственного блога со своей собственной аудиторией. Все больше людей заводили себе смартфоны – и немедленно погружались в поток лихорадочного контента, продираясь через него так же неустанно, как это когда-то делал я. Твиттер превратился в платформу для молниеносной публикации микромыслей. Пользователи были не меньше меня зависимы от обратной связи – и даже более плодовиты. А затем нас как дождем накрыло приложениями, которые заполнили собой остатки нашего свободного времени. Эта виртуальная жизнь без остановки, в состоянии постоянного обновления стала повсеместной. Я помню, как в 2007 году решил поднять планку и обновлять свой блог каждые полчаса. В глазах моего редактора читалось, что он считает меня сумасшедшим. Но сегодня это сумасшествие превратилось в банальность – и когда-то невообразимая скорость профессионального блогера стала дефолтным состоянием для всех.
Я помню, как раньше шутил, что если интернет убивает, то я узнаю об этом первым. Прошло несколько лет, и шутка уже не казалась такой смешной. В последний год моей жизни блогера здоровье стало всерьез подводить меня. За 12 месяцев я пережил четыре бронхиальные инфекции, и справиться с ними было все труднее. Отпуск, если и случался, был всего лишь возможностью выспаться. Во сне я видел отрывки кода, используемого мною каждый день для обновления сайта. По мере того как я все больше времени проводил в онлайне, дружеские отношения с другими людьми атрофировались. Выписывая мне очередной курс антибиотиков, мой врач поинтересовался: «Ты реально не умер от ВИЧ, чтобы умереть от интернета?»
Но постоянное онлайн-присутствие имело свои бонусы: ежедневная аудитория из ста тысяч человек, медийный бизнес, который даже приносил доход, постоянный поток информации, которая раздражала, просвещала или бесила меня, уютная ниша в мозговом центре разворачивающегося глобального разговора и способ измерения успеха с помощью данных – все это было похоже на непрерывную допаминовую ванну для писательского эго. Если уж эпоха интернета требует от писателя переродиться, успокаивал я себя, то, по крайней мере, я тут на шаг впереди всех. Проблема была в том, что мне не удавалось переродиться как человеку.
Я попытался читать книги, но оказалось, что этот навык утерян. Стоило прочитать пару страниц, и меня так и подмывало броситься к клавиатуре. Я решил попробовать медитировать, но попытки успокоить свой ум были безуспешны. Мне удалось войти в стабильный режим тренировок, и это был мой единственный отдых на час в день. Но каждый день, что я существовал в этом вездесущем виртуальном мире, онлайн-шумиха становилась все громче и громче. Хотя ежедневно я проводил долгие часы в одиночестве и молчании перед своим лэптопом, я ощущал себя внутри неотвязной неблагозвучной давки из слов и образов, звуков и идей, эмоций и тирад – в этакой аэродинамической трубе оглушающего убийственного шума. И я начал опасаться, что этот новый образ жизни стал превращаться в образ нежизни.
В последние месяцы я стал осознавать, что, как и большинство людей с зависимостью, я пребывал в состоянии отрицания. Я издавна относился к своей жизни онлайн как к приложению к своей реальной жизни, считая ее неким аксессуаром. Да, я проводил множество часов, коммуницируя с другими людьми как бесплотный голос, но моя реальная жизнь и мое тело по-прежнему были здесь. По мере того как состояние здоровья и уровень благополучия стали ухудшаться, я осознал, что невозможно иметь две жизни одновременно. Нужно было выбирать. Каждый час, проведенный онлайн, не был прожит в физическом мире. Каждую минуту, что я был поглощен виртуальным взаимодействием, я не был частью человеческого общения. Каждая секунда, посвященная каким-то пустякам, была секунда, не потраченная на рефлексию, спокойствие или чувство. «Многозадачность» была миражом. Это была игра с нулевой суммой. Я либо существовал как онлайн-голос, либо я жил как человек в мире, который издавна населяют люди.
И тогда, после 15 лет онлайн, я решил пожить в реальности.
От Библии – к Тиндеру
С изобретением печатного станка каждая новая революция в сфере информационных технологий вызывала катастрофические страхи. От паники, вызванной страхом, что доступ к переведенной на английский язык Библии уничтожит правоверное христианство, и до отвращения, которое в 1950-х годах вызывал новый варварский носитель, телевидение, духовные критики стонали и вопили на каждом шагу. Каждый сдвиг представлял собой очередное дробление внимания – продолжаясь до ранее непредставимого калейдоскопа кабельного телевидения в конце XX века и современных нам бесконечных и бесконечно множащихся пространств Всемирной паутины. И, однако же, обществу всегда удавалось адаптироваться и приспособиться, без очевидного для себя вреда и с некоторым более-чем-очевидным прогрессом. Так что, возможно, называть эту новую эпоху всеобщего забытья новой антиутопией слишком просто.
Но надо признать, что происходящее сегодня являет собой огромный скачок по сравнению с совсем недавним прошлым. Данные потрясают. Каждую минуту пользователи YouTube загружают на сайт еще 400 часов видеоконтента, а пользователи тиндера пролистывают более миллиона фотографий. Каждый день пользователи фейсбука оставляют миллиарды лайков. Объем публикуемой онлайн-изданиями информации вырос в геометрической прогрессии, статьи строчат как из пулемета, и каждые несколько минут в новостях появляются новые подробности. Блоги, лента фейсбука, аккаунт в тамблере, твиты и пропагандистские каналы видоизменяют, одалживают и закручивают всю эту информацию по-новому.
Мы впитываем этот «контент» (как теперь называют тексты, видео и фотографии), но не через журнал или газету, и не через отложенный в закладках любимый сайт, и не через акт активного выбора, что прочесть или посмотреть. Вместо этого нас ведут к этим крупицам информации через несметное число крошечных, индивидуально подобранных к нашим интересам помех в социальных сетях. Не льстите себе, полагая, что контролируете то, на какие из соблазнительных заголовков вы кликаете. Технологи Кремниевой долины и их постоянно совершенствующиеся алгоритмы нашли форму приманки, заставляющей вас прыгать как безмозглый пескарь. Никогда еще ни у одной информационной технологии не было столь глубокого знания своих потребителей – или столь продвинутой способности регулировать их синапсы, чтобы удерживать их в состоянии вовлеченности.
И эта вовлеченность никогда не заканчивается. Еще совсем недавно брожение по Сети хотя и вызывало привыкание, но было стационарным действием. Сидя за рабочим столом или дома с ноутбуком, вы проваливались в кроличью нору ссылок и выныривали минуты (или часы) спустя, чтобы вновь столкнуться с действительностью. Но смартфон сделал кроличью дыру портативной, и теперь мы можем проваливаться в нее где угодно, в любое время, что бы мы еще ни делали. Вскоре информация проникла в каждый момент нашей жизни.
И это произошло с ошеломительной скоростью. Мы практически забыли, что десять лет назад смартфонов просто не существовало и что всего лишь в 2011 году ими владела лишь треть американцев. Сегодня смартфоны есть почти у двух третей населения страны, а если посмотреть только на молодежь, уровень проникновения составляет 85%. В прошлом году 46% американцев сделали в ходе опроса агентства Pew простое, но поразительное заявление: они не могут прожить без смартфона. Меньше чем за десятилетие это приспособление превратилось из доселе неизвестного в незаменимое. Места, где раньше было невозможно оставаться на связи – самолет, метро, дикая природа, – уже сейчас можно пересчитать по пальцам, и их число стремительно уменьшается. Сегодня даже туристические рюкзаки оснащены батарейкой для зарядки смартфонов. Возможно, что единственное оставшееся «безопасное место» – это душ.
Скажете, я преувеличиваю? Небольшое, но подробное исследование 2015 года, проведенное среди молодежи, обнаружило, что его участники используют свои телефоны пять часов в день, обращаясь к ним до 85 раз. Большинство из этих обращений были менее чем на 30 секунд, но в сумме они дают длительное время. Не менее показательным был тот факт, что пользователи не осознавали, насколько сильна их зависимость. Они думали, что хватаются за телефон в два раза реже, чем на самом деле. В любом случае, осознают они это или нет, молодые люди проводят треть того времени, что не спят, уставившись в экран смартфона.
Конечно, эти помехи зачастую приносят нам удовольствие, так как вызваны нашими друзьями. Мы получаем сигналы, которые, как нам кажется, связаны с людьми, которых мы знаем (или думаем, что знаем), – и в этом гениальность социальных сетей. С самого начала нашей эволюции люди чрезвычайно любили сплетни, что некоторые из ученых связывают с необходимостью быть в курсе новостей друзей и близких по мере расширения наших социальных сетей. Мы подсели на информацию так же охотно, как на сахар. Дайте нам доступ к сплетням так же, как современность дала нам доступ к сахару, и у нас появляется неконтролируемый позыв к излишествам. Из недавней статьи в журнале Atlantic мы узнали, что число снэпов, которыми обмениваются между собой подростки в снэпчате, составляет от 10 до 400 тысяч. По мере накопления снэпов у пользователя появляется видимый всем рейтинг, дарующий ауру популярности и высокий социальный статус. Как подтвердит вам любой эволюционный психолог, подобная ситуация пагубна. Получая постоянный поток информации и источник новостей и сплетен друг о друге через социальные сети, мы практически беспомощны.
Просто оглянитесь вокруг – на людей, склонившихся над своими телефонами, когда они идут по улице, ведут свою машину, выгуливают собак или играют со своими детьми. Посмотрите на себя со стороны в очереди за кофе, или во время короткого перерыва на работе, или за рулем, или даже в тот момент, когда отправляетесь в туалет. Посетите аэропорт, и вы увидите море опущенных голов и тусклых взоров. Раньше мы смотрели вверх и вокруг, а теперь постоянно смотрим вниз.
Если бы инопланетяне побывали в Америке пять лет назад, а потом вернулись в этом году, разве это не бросилось бы им в глаза? Разве они не увидели бы, что у этих существ появилась новая странная привычка – и что, куда не оглянись, они стали ее рабами?
Внезапно – тишина
Я приехал в центр медитаций спустя несколько месяцев после того, как забросил интернет, прервав свою онлайн-жизнь и медийную карьеру. Я решил, что время, проведенное здесь, станет периодом окончательной детоксикации, и я не ошибся. После нескольких часов молчания я все ждал какой-то помехи, оживления, способного привлечь мое внимание, но ничего не происходило. Тишина становилась все глубже, превращаясь в обволакивающее состояние по умолчанию. В центре медитации никто не разговаривал. Никто даже не смотрел друг другу в глаза – некоторые буддисты называют это «благородным молчанием». День был расписан по минутам, так что мы проводили почти все время в молчаливой медитации с закрытыми глазами или в медленном медитативном движении по обозначенным в лесу тропинкам или за коллективным, но молчаливым приемом пищи. За десять дней единственной услышанной мной речью были слова учителя в ходе трех наших встреч, две инструкции по медитации и ежевечерние лекции об осознанности.
Предыдущие девять месяцев я занимался тем, что доводил свою практику медитации до совершенства, но в этой группе я был новичком и туристом. (Все окружающие меня люди принимали участие в шестинедельных или трехмесячных курсах медитации.) Тишина, как вскоре стало очевидно, была неотъемлемой частью жизни этих людей – и меня завораживала простота их движений, открытые выражения их лиц, то, как они будто скользили, а не шли. Что они переживали, если не сумасшедшую скуку?
И каким образом, будучи окружен ими каждый день, я чувствовал, что спокойствие лишь усиливается? Обычно, если добавить людей в помещение, уровень шума вырастает. Здесь же тишина, казалось, суммировалась. Будучи привязан к своему телефону, я так долго жил в сопровождении вербального и визуального шума, под бесконечной бомбардировкой слов и образов, – и, однако же, я ощущал себя изолированным. Среди этих же созерцателей я находился в одиночестве, в молчании и темноте и все же ощущал себя с ними почти единым целым. Мое дыхание замедлилось. Мой мозг успокоился. Я стал гораздо лучше чувствовать свое тело. Я чувствовал, как оно переваривает пищу и принюхивается, как оно чешется и пульсирует. Как будто мой мозг двигался от абстрактного и далекого к осязаемому и близкому.
Меня начали интересовать вещи, которых я раньше просто не замечал. На второй день, во время медитативной прогулки по лесу, я начал замечать не только особенный свет осеннего солнца через листву, но и разноцветную мозаику опавших листьев, текстуру лишайника на древесной коре, то, как корни деревьев прорастали через старые каменные стены. Моим первым побуждением было схватить телефон и сфотографировать увиденное, но карман мой был пуст, и поэтому я начал просто смотреть вокруг. В какой-то момент я потерялся, и мне пришлось сориентироваться на местности, чтобы найти дорогу назад. Впервые за много лет я услышал, как поют птицы. Конечно, я всегда слышал, как они поют, но я так давно их не слушал.
Моя цель состояла в том, чтобы удержать мои мысли в узде. «Запомни, – сказал мне мой друг и медитирующий атеист Сэм Гаррис, напутствуя, – если ты страдаешь, значит, ты думаешь». Я не стремился заставить свой растерянный ум замолчать, я хотел лишь познакомить его с состоянием покоя, с перспективой, с «пустыми» пространствами, где ум и душа могут пополнить свои силы и которые были мне когда-то известны.
Прошло немного времени, и мир «новостей» и бушующих предвыборных дебатов исчез из моего сознания. На ум мне пришел похожий на транс документальный фильм, увиденный много лет назад. Это была лента Филипа Грёнинга «Великое безмолвие», повествующая о древнем картезианском монастыре, затерянном в Альпийских горах, и ордене монахов, принесших обет молчания. В одной из сцен фильма мы видим послушника, ухаживающего за садом. Неспешно двигаясь от одной задачи к другой, он похож на человека из другого измерения. Он идет от грядки к грядке, но по нему не скажешь, что он сосредоточен на том, чтобы куда-то добраться. Кажется, что он плывет или внимательно скользит от одной точки к другой.
Мне казалось, что этому послушнику удалось убежать от того, что мы, современные люди, понимаем под временем. В его действиях не было никакой гонки со временем, никакого страха потратить время зря, никакой попытки избежать монотонности, которая вызывает у большинства из нас отвращение. И, наблюдая за движущимися вокруг меня коллегами по медитации, чьи глаза были открыты, но недоступны мне, я и сам почувствовал замедление тикающих часов и снижение скорости жизни, благодаря которой все мы, современные люди, будто бежим до самой смерти по беговой дорожке. Я почувствовал отголосок свободы, известной раньше всем людям, которую наша культура, похоже, настроена без оглядки забыть.
Смартфоны как антидепрессанты
Мы все прекрасно осознаем прелести нашего нового дивного мира – связи, самоутверждение, смех, порно, информация на кончиках пальцев. Я не хочу отрицать ничего из этого. Но мы лишь только сейчас начинаем задумываться об издержках, если мы вообще готовы принять тот факт, что издержки существуют. Искусная ловушка этой новой технологии состоит в том, что она внушает нам веру в то, что негативных аспектов у нее просто нет. Мы просто получаем больше всего. Жизнь в онлайне просто накладывается на жизнь в офлайне. Мы можем встретиться лично и обменяться сообщениями до встречи. Мы можем поужинать вместе, параллельно проверяя свои фиды в социальных сетях. Мы можем превратить свою жизнь в нечто, получившее от писательницы Шерри Теркл название «смешанная жизнь».
Однако за годы блогерства я обнаружил, что семья, ужинающая за одним столом, но в компании со своими телефонами, на самом деле не ощущает себя вместе. Члены этой семьи, как называет это Теркл, «одиноки вместе». Вы находитесь там, где находится ваше внимание. Если вы смотрите с сыном футбольный матч, одновременно строча сообщение другу, вы не с ним, хотя и рядом – и он знает об этом. Чтобы по-настоящему быть с другим человеком, нужно действительно быть с ним, улавливая многочисленные крошечные сигналы, посылаемые глазами, голосом, языком тела, контекстом разговора, и реагируя, зачастую бессознательно, на каждый нюанс. Таковы наши самые давние социальные навыки, которые мы веками доводили до совершенства. Именно они явственно делают нас людьми.
Стремительно заменяя реальность физическую реальностью виртуальной, мы уменьшаем диапазон взаимодействия, хотя и преумножаем число людей, с которыми взаимодействуем. Мы избавляемся от всей информации, которую можем получить, находясь вместе с другим человеком, или же пропускаем ее через жесткие фильтры. Мы превращаем людей в силуэты – фейсбучный френд, фото в инстаграме, текстовое сообщение, – населяющие контролируемый и уединенный мир, в котором не найдешь внезапных вспышек или затруднений, сопровождающих реальное человеческое взаимодействие. Мы превращаемся в «контакты» друг друга, эффективные тени самих себя.
Подумайте, насколько редко вы пользуетесь телефоном, чтобы поговорить с кем-то. Написать сообщение гораздо проще и быстрее и не так обременительно. Телефонный звонок может занять больше времени, заставить нас столкнуться со странностями человека, завести разговор не туда или поставить перед необходимостью удовлетворить чьи-то эмоциональные потребности. Вы вообще помните, как раньше оставляли голосовую почту – или прослушивали свои сообщения? Теперь достаточно эмодзи. Или давайте взглянем на разницу между попыткой соблазнить кого-нибудь в баре и пролистыванием профилей в тиндере, чтобы найти наилучшего партнера. Первый способ глубоко неэффективен и требует значительных затрат (а возможно, и пустой траты) времени. Второй же превращает десятки людей в наряды, развешанные на огромной, уходящей вдаль вешалке.
Неудивительно, что мы предпочитаем приложения. Целая вселенная сокровенных реакций превратилась в простое движение пальцем. Мы прячем свою уязвимость, ретушируем свои недостатки и причуды, мы проецируем свои фантазии на видимые образы. Отказ все еще причиняет боль – но эта боль меньше, когда на горизонте уже маячит новая виртуальная пара. Мы еще больше обезопасили секс, избавившись от счастливой случайности и риска, а иногда и от живых людей. Количество времени, проводимое нами в поисках объекта желания, намного перевешивает время, которое мы могли бы провести с подобным объектом.
Наши древнейшие человеческие навыки атрофируются. Конечно, глобальная система навигации – счастливая находка, помогающая не потеряться в местах, которых мы не знаем. Но, как заметил как-то Николас Карр, это привело к тому, что мы не только не помним, мы даже не видим деталей окружающего нас пространства и в результате не создаем никаких воспоминаний, дающих нам ощущение места и контроля над тем, что когда-то называлось обычной жизнью. Писатель Мэтью Кроуфорд говорит о том, как автоматизация и жизнь онлайн резко сократили число людей, производящих материальные вещи, используя свои глаза и руки, чтобы сделать, например, деревянный стул, или сшить какую-то вещь, или собрать трубный орган. Как животный вид, мы стали тем, кто мы есть, благодаря созданию инструментов, которые превратились в продолжение наших тел и нашего разума. То, что поначалу кажется скучным и однообразным, превращается со временем в навык, а навыки – это то, что дарит нам чувство собственного достоинства и взаимное уважение.
Да, автоматизированная жизнь в онлайне более эффективна, она более разумна с экономической точки зрения, она несет с собой конец монотонности и «зря потраченному» времени в процессе достижения практических целей. Но она отказывает нам в глубоком удовлетворении и гордости созидательной деятельности, сопровождающих успешное выполнение повседневных задач. Этот отказ особо остро чувствуют те, для кого подобные задачи являются источником существования – и идентичности.
И действительно, десятки тысяч лет наши мастерство и навыки в выполнении повседневных работ приносили нам удовлетворение – до тех пор, пока технология и капитализм не решили, что они совершенно не обязательны. Если мы хотим разобраться в том, почему отчаяние столь быстро накрыло множество общин, оказавшихся на обочине прогресса, атрофия профессий прошлого – и исчезновение смысла, который они придавали жизням людей – кажется не худшей темой для исследования.
То же самое можно сказать и про связи, из которых раньше формировалось наше ежедневное взаимодействие – кивки и любезности соседей, знакомые лица в магазине или на улице. И здесь соблазн виртуального общения помог уничтожить пространство реального сообщества. Когда мы входим в кофейню, в которой каждый посетитель поглощен своим индивидуальным онлайн-миром, нашей первой реакцией является создание своего собственного. Когда кто-то рядом с вами отвечает на телефонный звонок и начинает громко говорить, будто вас рядом не существует, вы понимаете, что в его частной зоне вас действительно нет. Постепенно сама концепция общественного пространства – где мы встречаемся со своими согражданами, общаемся с ними и узнаем что-то новое – растворяется. В своей книге Теркл описывает одно из многочисленных последствий происходящего в американских городах: «Кара, которой за 50, говорит, что ей кажется, будто ее родной Портленд, штат Мэн, обезлюдел: “Иногда я иду по улице, и я – единственный человек, не уткнувшийся в телефон… Никого нет там, где присутствует их физическое тело. Они разговаривают с кем-то за сотни миль. Мне не хватает людей”».
Можно ли сказать, что порабощение допамином и приверженность мгновенным дозам самоутверждения, получаемым от хорошо написанного твита или череды публикаций в снэпчате, сделали нас счастливее? Я подозреваю, что мы просто стали менее несчастливы, или даже скорее мы меньше осознаем свою несчастность, и что наши телефоны – это просто новый и мощный вид нефармацевтических антидепрессантов. В своем недавнем очерке о созерцании христианский писатель Алан Джейкобс похвалил комика Луи Си Кея за его решение не покупать своим детям смартфоны. Выступая на шоу Конана О’Брайена, Си Кей так объяснил свое решение: «Нам нужно воспитать в себе способность быть собой и не делать ничего. Телефоны забирают эту способность. В глубине вашей жизни есть нечто… эта вечная пустота… это осознание, что все зря и вы совершенно одиноки… Именно поэтому мы печатаем сообщения прямо за рулем… потому что мы не хотим быть в одиночестве ни на секунду».
Продолжая, он вспомнил, как однажды вел машину, а по радио заиграла песня Брюса Спрингстина. Музыка вызвала у него внезапную и неожиданную печаль. Он инстинктивно потянулся к телефону, чтобы написать об этом как можно большему числу друзей. Но затем он передумал, оставил телефон на месте и просто съехал на обочину, чтобы поплакать. В кои-то веки он позволил себе остаться наедине со своими чувствами, позволил им поглотить себя, позволил себе испытать их, не отвлекаясь и не используя цифровую помощь. И благодаря этому он смог испытать облегчение, которое переживаешь, когда сам выбираешься из тоски, и которое недоступно сегодня большинству из нас. Потому что утро надежды наступает только после темной-темной ночи, но наши ночи постоянно подсвечены мерцанием экрана. Завершая свое выступление по поводу современного мира, в котором мы живем, Си Кей заявил: «Мы никогда не чувствуем себя совершенно счастливыми или совершенно несчастными, мы чувствуем себя… как бы удовлетворенными тем, что у нас есть. А потом мы умираем. И поэтому я не хочу покупать своим детям смартфон».
«Невероятные страдания»
Прошли первые дни ретрита, и новизна стала постепенно уступать место осознанию того, что мои навыки медитации проходят теперь все более настойчивую проверку. Мысли били во мне ключом, воспоминания омрачали настоящее, на сеансах молчаливой медитации я чувствовал легкую тревожность.
А затем внезапно, на третий день моего пребывания в центре, гуляя по лесу, я оказался не в состоянии справиться со своими мыслями. Я по-прежнему не уверен в том, что именно стало причиной, но могу предположить, что тенистые и тихие леса, заполненные ручьями и пением птиц, напомнили мне о моем детстве. Я был одиноким мальчиком, проводившим многие часы вне дома, в рощах и лесах моего родного Сассекса, в Англии. Я исследовал эти пространства с друзьями, но я часто бывал там и в одиночестве – разыгрывая в голове разнообразные сценарии, создавая себе прибежища, где можно было проводить время и читать, изучая все мельчайшие тропинки в лесах и определяя каждый цветок, травинку и гриб, встреченные мной. Но мое время в лесах было также и способом убежать из дома, где после рождения моего младшего брата моя мать стала жертвой биполярного расстройства – недуга, от которого она так никогда и не избавилась. Она провела в больницах почти все мое детство и отрочество, и в ее состоянии ей было трудно скрывать боль и страдания от своего восприимчивого старшего сына.
Позже я осознал, что впитал в себя ее агонию, когда слышал ее крики отчаяния и тоски во время постоянных и ужасающих ссор с моим отцом, и не знал ни как прекратить их, ни как помочь ей. Я помню, как, забрав меня из школы на машине, она разрыдалась от мысли о необходимости возвращаться в дом, которого она страшилась, или как обнимал ее, пока она изливала мне сквозь рыдания свою душу, жалуясь на безысходную жизнь в маленьком городке, где она полностью зависела от своего супруга. Начиная с моих четырех лет ее несколько раз разлучали со мной, и даже сегодня у меня перед глазами стоят коридоры и палаты больниц, где ее лечили и куда мы ездили навещать ее.
Я знал, что душа моя по-прежнему испещрена рубцами от этой травмы. Я двадцать лет посещал психотерапевта, распутывая этот клубок, узнавая, как этот опыт влиял на мои отношения с другими людьми, как он усугублял мои собственные приступы подростковой депрессии и как жизнь с подобного рода болью, идущей из самого мощного источника любви в моей жизни, превратила меня в тот разбитый сосуд, которым я и являюсь. Но я никогда еще не ощущал эту боль столь живо с самых первых лет, когда она поглотила и определила меня. Казалось, что после того, как я постепенно и поступательно удалил из своей жизни все, что меня отвлекало, я внезапно оказался лицом к лицу с тем, от чего я себя все это время отвлекал. Прислонившись на минутку к поваленному дереву, я остановился и, внезапно ощутив спазм вновь проявившейся боли, скорчился в рыданиях.
И в этот раз, хотя я добрался наконец до зала для медитаций, я не испытал никакого облегчения. Я не мог позвонить своему мужу или другу, чтобы поговорить об этом. Я не мог проверить почту, или обновить инстаграм, или отправить сообщение кому-то, кто был знаком с подобной болью. Я не мог спросить у своих собратьев по медитации, случалось ли им пережить что-то подобное. Я ждал, пока мое расположение духа улучшится, но оно лишь ухудшилось. Шли часы молчания, а мое сердце тревожно колотилось, и мой ум был взвинчен.
Я решил попробовать отдалиться от своих переживаний, попытавшись описать, что именно я ощущаю. В моей голове победили два слова – «невероятные страдания». И когда спустя день пришло время 15-минутной встречи с приставленным ко мне наставником, из меня просто полились слова. После моего панического страдальческого признания он посмотрел на меня с блаженной полуулыбкой. «О, это абсолютно нормально, – невозмутимо, хотя и сердечно произнес он. – Не беспокойся. Не теряй терпения. Все решится само собой». И со временем так и произошло. На следующий день чувства пошли на убыль, медитировать стало легче, и тоска превратилась в спокойствие. Я ощутил другие аспекты своего детства – красоту лесов, радость дружбы, поддержку сестры, любовь бабушки. Конечно, я много молился об облегчении, но это облегчение не показалось мне божественным вмешательством или результатом каких-то усилий. Это было похоже на естественный процесс мысленного обращения к прошлому, излечения и восстановления. Я чувствовал себя так, будто получил древний, давно забытый подарок.
Человек незамолкающий
В книге «Светский век», ставшей исследованием, как современный Запад утратил практику религиозных обрядов, философ Чарльз Тейлор ввел термин для описания того, как мы думаем о нашем обществе. Он назвал его «социальное воображаемое» – набор взаимосвязанных убеждений и практик, который способен ослабить или искусно оттеснить в сторону другие убеждения. Тейлор утверждает, что мы не перешли от веры к светскости одним махом. Определенные идеи и практики превратили другие идеи и практики не в нечто ошибочное, а скорее в нечто менее динамичное или актуальное. Таким образом, современность, как умышленно, так и случайно, постепенно ослабляла духовность в пользу коммерции, преуменьшая значение молчания и простого существования в пользу шума и постоянного действия. Мы живем в обществе, в котором с каждым днем все меньше веры, не потому, что наука каким-то образом опровергла недоказуемое, а потому, что белый шум светской жизни лишил нас того самого безмолвия, в котором вера может выжить или переродиться.
Можно вспомнить, что английская Реформация началась с нападок на монастыри, а те остатки молчания, с которыми не справились протестанты, подверглись осмеянию со стороны философов Просвещения. Гиббон и Вольтер олицетворяли собой позицию Просвещения по отношению к монашеским обрядам: их отношение варьировалось от снисхождения до явственного презрения. Гул и потрясения Индустриальной революции нарушали ту немногую оставшуюся тишину до тех пор, пока современный капитализм не превратил бизнес в центральное место нашей культуры, а все более эффективное удовлетворение нужд и желаний – в нашу основную коллективную цель. Мы превратились в цивилизацию людей, решающих вопросы, – и венцом этого творчества стало становление Америки. За несколько веков молчание в современном мире превратилось в анахронизм и символ бесполезных суеверий, оставленных нами позади. Революция смартфонов, произошедшая в последнее десятилетие, это в некотором роде последний виток этой трещотки, когда последние оставшиеся цитадели тишины – мельчайшие моменты бездействия – методично заполняются еще большим числом стимулов и еще большим шумом.
Однако же наша потребность в тишине никуда по-настоящему не исчезла, потому что наши практические достижения, какими бы выдающимися они ни были, не дают нам полного удовлетворения. Они всегда уступают место новым желаниям и потребностям, постоянно требуют апдейтов или ремонта, никогда не оправдывают ожиданий. Это подтверждается нашими маниакальными действиями в онлайне – мы все время пролистываем и пролистываем, потому что никогда до конца не удовлетворены. Покойный британский философ Майкл Оаксшотт прямо называл эту истину «смертельность действия». Кажется, что из этого парадокса прозаической жизни нет выхода, лишь бесконечная последовательность попыток, все из которых обречены на провал.
Не считая того, конечно, что существует опция духовного примирения с этой тщетой, попытки выйти за границы бесконечного цикла непродолжительных человеческих достижений. Существует осознание того, что за пределами действия есть существование, что в конце жизни нас ожидает великое молчание смерти, с которым нам придется в конце концов примириться. С самого первого раза, как ребенком я попал в церковь, я осознал, что это место не похоже на другие, потому что там так тихо. Сама католическая месса была полна молчаний – этих литургических пауз, которые не прокатили бы ни в одном театре, этих минут тишины после причастия, когда нас поощряли углубиться в молитву, этих богослужебных пространств, которые, казалось, настаивали на том, что никто никуда не торопится. И эта тишина определяла границы того, что когда-то понималось нами как сакральное, размечая пространство за пределами светского мира шума, бизнеса и шопинга.
Единственным местом, напоминающим церковь, была библиотека, и местная тишина также указывала на что-то лежащее за ее пределами, – на ученость, требовавшую времени и терпения, на поиски истины, ради которых нужно было оставить позади обычную жизнь. Как и минута молчания, которой мы иногда поминаем трагедию, усилие безмолвия сигнализирует, что мы реагируем на что-то более глубокое, чем ежедневная банальность, на что-то более значительное, чем то, что можно выразить словами. Я отчетливо помню, как в 1987 году в Вашингтоне впервые был представлен мемориальный проект КВИЛТ – огромное лоскутное одеяло, сшитое из полотен, посвященных умершим от СПИДа людям. Собралась огромная толпа, сотни и сотни галдящих, возбужденных людей, движущихся к центральной аллее. Но чем ближе они подходили и чем больше впитывали в себя ландшафт невообразимо саднящего горя, тем тише становились их голоса – и вокруг самого полотна воздух дрожал от тишины. Это что-то особенное, казалось, говорила тишина. Это не наша обычная жизнь.
Большинство цивилизаций, включая и нашу собственную, осознавало в прошлом важность тишины. Тысячелетия назад, как утверждает историк Диармэйд Маккаллок, не могущий быть названным и зачастую непроницаемо молчаливый бог иудейских писаний пересекся с предложенной Платоном концепцией божественного, лежащего так далеко за пределами человеческого понимания и несовершенства, что не было слов, способных достоверно описать его. Незримый бог иудейских и христианских писаний часто высказывался, не говоря ничего. Иисус, как и Будда до него, проливал свет на происходящее не только словами, но и молчанием. Он был проповедником, однако 40 дней бродил по пустыне. Он был узником, отказавшимся защищать себя на суде. В перестроенном доме послушников, где мы располагались, осталось два окна с витражами, изображающими Христа. На одном из них Иисус изображен в Гефсиманском саду страдающим в одиночестве перед казнью. На другом витраже он присутствует на Тайной вечере, и на груди у него возлежит его ученик Иоанн. На обоих витражах Христос молчит.
Эта иудейско-христианская традиция осознавала критическую разницу – и напряженность – между шумом и молчанием, между ежедневным выживанием и контролем над всей свoей жизнью. Шаббат – заведенный иудеями порядок, реквизированный христианством, – был коллективным наложением относительной тишины, моментом спокойствия, данным нам, чтобы поразмышлять над своей жизнью в свете вечности. Столетиями он помогал раз в неделю обозначить границы общественной жизни на Западе – лишь для того, чтобы рассеяться, практически без сожаления, в коммерческой какофонии последних двадцати лет. Традиция субботнего отдыха отражала сильно пострадавшее убеждение в том, что устойчивая духовная жизнь просто невозможна для большинства смертных без этих прибежищ от шума и работы, способных защитить нас и напомнить нам о том, кто мы есть на самом деле. Но так же, как современное освещение улиц постепенно затемнило звезды на небе, так и машины, самолеты, заводы и мерцающие цифровые экраны объединились, чтобы отнять у нас безмолвие, которое раньше считалось неотъемлемой частью здорового человеческого воображения.
Это меняет нас. Эти перемены постепенно устраняют – а мы этого даже не замечаем – те самые пространства, где мы можем обрести точку опоры для нашего ума и души, которая не зависит от внешнего давления, желаний или обязанностей. Смартфоны практически искоренили подобные пространства. Генри Дэвид Торо опубликовал свою горестную жалобу против этого давления более века назад: «Я ушел в лес потому, что хотел жить разумно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни и попробовать чему-то от нее научиться, чтобы не оказалось перед смертью, что я вовсе не жил. Я не хотел жить подделками вместо жизни – она слишком драгоценна для этого».
Цифровой Шаббат
Когда входишь во временный Храм на фестивале Burning Man, этом ежегодном ретрите для технологической элиты, проходящем в пустыне Невады, разговоров практически не слышно. Некоторые топчутся с краю, другие держатся за руки и плачут. Несколько человек крепят записки к поминальной стене, остальные стоят на коленях, медитируют или просто сидят. С изысканно украшенной и огромной деревянной конструкцией может соперничать лишь массивная статуя человека, который, как и храм, будет сожжен, когда фестиваль достигнет апогея и десятки тысяч человек соберутся, чтобы посмотреть на пламя.
Эти архитекторы нашего интернет-мира приезжают сюда, чтобы убежать от того духа, которого натравили на всех нас. Они приезжают в эти дикие места, куда не доходят сигналы мобильных операторов. Участники фестиваля оставляют свои телефоны в палатках, они бесполезны в эти несколько исступленно подлинных дней. Над пространством реет дух полной автономии (в течение недели вы выживаете лишь с помощью того, что привезете в этот огромный и временный город) и социального равенства. Вы вынуждены взаимодействовать как человек с другими людьми без какой-либо иерархии. Вы танцуете и экспериментируете, вы выстраиваете сообщества в разных лагерях этого города. Для многих людей фестиваль Burning Man – самый яркий момент года, отдельный от всего мир фантазий и дружбы, улучшенный наркотиками, помогающими нам ощущать сострадание, изумление и трепет.
Как и средневековый карнавал, эта новая форма религии переворачивает вверх дном общепринятые нормы, которые во всех других случаях управляют нашей жизнью. Как предохранительный клапан, она выпускает на свет сдерживаемое напряжение нашей высокотехнологичной какофонии. Да, происходящее в пустыне Невады можно с легкостью высмеять, но, по сути, Burning Man пытается добиться того, чем наша культура когда-то обеспечивала нас на регулярной основе, и он демонстрирует, что, возможно, мы не совершенно беспомощны в эту новую эпоху всеобщего рассеянного внимания. Будучи там, чувствуешь, что мы можем начать восстанавливать равновесие, заново научиться тому, что столь бездумно отбросили, и справляться со своими неврозами так, чтобы они не овладели нами без остатка.
Есть и другие признаки этой коррекции в сторону человечности. Например, в 2012 году, согласно опросу, проведенному компанией Ipsos Public Affairs, число практикующих йогу в США составляло около 20 миллионов человек. К 2016 году это число выросло почти в два раза. В это же время осознанность превратилась для многих в модное корпоративное словечко, но другим она подарила душевное равновесие. Мне также сложно объяснить произошедший за последние 15 лет внезапный взрыв интереса и терпимости к каннабису, не принимая в расчет все более напряженный цифровой климат. Трава, видимо, стала типом самолечения для эпохи всеобщего рассеянного внимания, способом найти быстрый путь к расслабленным размышлениям в мире, где необходимых для подобных размышлений пространства и времени становится все меньше.
Если церкви смогут осознать, что величайшей современной угрозой вере является не гедонизм, а постоянные раздражители, возможно, они смогут заново привлечь к себе измученное цифровое поколение. Лидеры христианской церкви, похоже, думают, что для того, чтобы противостоять раздражителям, нужно выступить со своими собственными раздражителями. Церковные службы выродились в эмоциональные спазмы, церковные пространства залиты светом, полны шума и заперты весь день, когда их темнота и тишина могли бы привлечь к себе тех, чей ум и душа устали от постоянной какофонии интернета. Мистицизм католической медитации – молитвы с четками, молитвы перед едой или простой созерцательной молитвы – это традиция, нуждающаяся в повторном открытии. Монастыри, открытые для простых посетителей, могут попытаться ответить на те же запросы, на которые все больше отвечает преуспевающее йога-движение.
А представьте себе, если бы тишина появилась и в более светских местах – в ресторанах, где смартфоны нужно сдавать на входе, или в кафе, рекламирующих себя как пространства без wi-fi? Или более практичное решение: как насчет того, чтобы устраивать больше ужинов, когда мы соглашаемся убрать свои гаджеты в коробку на то время, что разговариваем друг с другом? Или дружеские обеды с правилом «первый взявшийся за телефон оплачивает весь счет»? Если мы захотим, мы можем раз в неделю устраивать себе цифровой Шаббат – один день, когда мы проживаем 24 часа, не проверяя своих телефонов. Или мы можем просто отключить уведомления. В долгосрочной перспективе с чувством самосохранения у людей все в порядке. На каждую инновацию есть реакция, и даже самые суровые аналитики нашей новой культуры, вроде Шерри Теркл, считают, что возможности для восстановления равновесия есть.
И все же меня терзают сомнения. Вездесущие искушения виртуальной жизни создают интеллектуальную атмосферу, которой по-прежнему раздражающе сложно управлять. В последовавшие за ретритом дни, недели и месяцы мои ежедневные медитации начали давать небольшие осечки. В Америке шла ужасающая предвыборная кампания, требовавшая моего внимания. Поначалу я ограничил входящий поток новостей ежедневными сводками New York Times, но прошло немного времени, и я обнаружил себя сканирующим заголовки-приманки, заполонившие мой экран. Спустя еще некоторое время я вернулся в привычную для себя колею, поглощая каждую крупицу предвыборных новостей, даже притом, что понимал, что каждая из них так же недолговечна, как и предыдущая, и притом, что мне больше не нужно было читать их все для работы.
Но есть и другие ловушки: искушение онлайн-порнографии, доступной сегодня любому подростку, возможность с легкостью заменить каждый разговор потоком текстовых сообщений, побег из реальности в онлайн-игры, где нет никаких рисков настоящего человеческого взаимодействия, новые видеовозможности инстаграма и новые друзья в социальных сетях. Все это постепенно разрушило мою созерцательную уравновешенность. Я сократил ежедневное молчание с часа до 25 минут, а потом, спустя почти год, стал устраивать периоды молчания только раз в два дня. Я знал, что это пагубно, потому что ключ к достижению устойчивой уравновешенности через медитацию лежит в соблюдении жесткой дисциплины и в ежедневной практике, нравится вам это или нет, кажется ли вам, что это работает, или нет. Как и еженедельная месса, ежедневная медитация – это заведенный порядок, который постепенно создает в вашей жизни пространство для дыхания. Но мир, в который я вернулся, казалось, сговорился, чтобы отнять у меня это пространство. «Я делаю то, что ненавижу», – как говорил старший сын в запавшем мне в память фильме Терренса Малика «Древо жизни».
Но я не опускаю руки, хотя каждый день и обнаруживаю, что вновь не устоял перед каким-то из искушений. В мире есть много книг, которые нужно прочесть, мест, по которым хочется гулять, друзей, с которыми приятно быть, жизнь, которая стоит того, чтобы проживать ее в полную силу. И понимаю, что все происходящее некоторым образом является лишь одним из примеров из огромного списка человеческого непостоянства. Тем не менее эта новая эпидемия рассеянного внимания – особая слабость нашей цивилизации. Она несет угрозу не столько нашему уму, который меняется под давлением. Настоящую опасность она представляет для наших душ. Такими темпами, если весь этот шум не пойдет на спад, мы вообще можем забыть, что они у нас есть.
отсюда