Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 2Содержание этой записи все еще не совсем соответствует названию всего цикла. На этот раз я пишу об истории пастора Колли, а поскольку в этой сюжетной линии о гомосексуальности говорится прямо (правда, только в конце), получается, я опять не касаюсь — или почти не касаюсь — скрытых гомоэротических мотивов, оставляя их до следующей записи. Совсем не затронуть их я не могу, потому что, как обычно у Голдинга, явное и тайное и тут оказывается сплетено.
История Колли разворачивается в "Ритуалах плавания", первом романе трилогии, и, соответственно, в первой серии фильма, причем перенесена на экран она была достаточно близко к первоисточнику. Поэтому, думаю, в этой части будет много капсов из фильма.
Эдмунд Толбот смотрит на корабль.читать дальше В неприятностях пастора Колли большую роль сыграло скрытое противостояние между капитаном и Толботом, которое началось, когда Толбот, слегка освоившись на корабле, решил познакомиться с капитаном и пошел на капитанский мостик, не зная, что в написанных капитаном правилах для пассажиров, которые Толбот не удосужился прочесть, запрещено подниматься на мостик без приглашения. "Затем я приблизился к капитану, которого признал по безукоризненной по всем статьям, хотя и видавшей виды морской форме. Он стоял на мостике, по правому борту, повернувшись к ветру спиной, за которой держал крепко сжатые руки, и при виде меня поднял ко мне лицо и вытаращил глаза, словно мое появление чрезвычайно его поразило."*
"Первые слова капитана Андерсона — коль скоро можно так обозначить раздавшийся рык — были исторгнуты в тот самый момент, когда я, поднеся перчатку к краю шляпы, уже открывал рот, чтобы назвать себя, и были до невозможности нелюбезны.
— Кто это, черт его дери, Камбершам?
... Первой моей мыслью было, что в силу какого-то совершенно непостижимого недоразумения капитан Андерсон сейчас двинет меня кулаком. В то же мгновение я громким голосом объявил, кто я такой."
Талбот, конечно же, козырнул именем своего крестного.
"Мне редко приходилось наблюдать лицо, выражавшее сразу и животный страх, и животную злобу. ... Клянусь, капитан Андерсон с превеликим удовольствием приказал бы расстрелять меня, повесить, протащить под килем, ссадить на необитаемый остров, если бы в этот момент благоразумие не взяло верх."
"Потом я с удовольствием понаблюдал, как капитан, сдав позиции, приложил руку к фуражке и, маскируя этот невольный знак почтения к Вашей светлости, сделал вид, что пытается усадить ее крепче на голове. Повернувшись, он прошагал к фальшборту на корме. Он стоял там с заложенными за спину руками, сцепив крепко пальцы, и тем, как то разжимал их, то снова сжимал, непроизвольно выдавал свое волнение. Мне, право, было почти жаль беднягу, утратившего, по моему мнению, уверенность в воображаемой неприкосновенности своего маленького царства. Но я рассудил, что еще не время утешать его."
В фильме Толбот первым нарушает правила, а в книге капитана уже успел разозлить другой пассажир, молодой священник Колли, причем догадаться о том, что Колли побывал на мостике раньше Толбота, можно только при внимательном чтении текста и то не сразу — порядок, в котором происходили события, становится понятен лишь при сопоставлении рассказа Толбота с письмом Колли сестре, которое становится известно читателю в конце романа (впрочем, слова капитана "Они что, не читают моих приказов?" тоже косвенно указывают на то, что Толбот не первый нарушил правило). В письме Колли в частности пишет: "Я до сих пор не представился нашему капитану, и, весьма вероятно, это было расценено как непростительная дерзость и пренебрежение к его особе. ... Я обращусь к нему напрямую и выражу ему мое искреннее сожаление в связи с тем, что по причине моего недомогания корабль остался без воскресной службы, ибо судового капеллана на борту нет. Я должен, а значит, могу выкинуть из головы мелочное подозрение, будто здесь я не встретил со стороны офицеров приличествующего моему сану обхождения. Не может того быть, чтобы наши Бесстрашные Защитники Отечества были неблагочестивы! Пойду сейчас пройдусь по палубе, дабы собраться с духом и настроить себя подобающим образом перед визитом к капитану. Ты ведь помнишь, как я всегда робею, когда вынужден обратиться к тому, кто олицетворяет власть! Хоть ты мне посочувствуешь!" К сожалению, капитан Андерсон "этих крыс церковных на дух не переносит", по словам юного гардемарина (отношение капитана к религии неизвестно).
Пастор Колли осмеливается еще раз подняться на мостик. Капитан грубо прогоняет его, но пастор приходит и в третий раз (вот перед этим как раз и вышла стычка Толбота с капитаном) — Колли вовсе не собирался еще больше злить капитана, а просто наконец-то прочел правила и решил извиниться за то, что их нарушил. Потерявший терпение капитан толкает его, да так сильно, что сбивает с ног. Поскольку в фильме Колли поднимается на мостик только один раз, увидев, что это сделал Толбот, капитан выглядит более вспыльчивым, чем в романе, а Толбот — более ответственным за произошедшее — он и подал Колли пример своим поведением, и унизил капитана.читать дальше Толбот решает назло капитану устроить на корабле богослужения: "Наше общество взволновало одно политическое событие. Мало того, что капитан, сообщив свое решение через мистера Саммерса, обманул ожидания пастора, надеявшегося получить разрешение отправлять богослужения, он еще и запретил ему из-за какого-то нарушения «Правил» появляться на мостике. Деспот, да и только! Сообщил нам об этом мистер Преттимен [философ-вольнодумец]... Он, бедняга, оказался между двух огней — своей неприязнью ко всякой церкви вообще и тем, что он называет любовью к свободе! Борьба между этими принципами и чувствами, которые они в нем вызывают, протекала болезненно.... Я понял, что мой долг и собственные наклонности требуют от меня вмешаться. Не самодуру капитану управлять мною подобным образом! Этого еще не хватало! Он не смеет диктовать, посещать ли мне или не посещать богослужения!" Впрочем, затем он "пожалел о моем импульсивном вмешательстве, поняв, в какой степени эти несколько недель наслаждался свободой от атрибутов нашей господствующей религии". (Любопытно сравнить эти слова с тем, что написал Колли сестре: "Я успел упрочить мое знакомство с мистером Тальботом. Именно он — он, и никто другой — захотел меня разыскать. Вот кто подлинный друг религии! Он сам пришел ко мне в каюту и в самой дружеской и открытой манере попросил меня осчастливить плывущих на корабле, обратившись к ним вечером с небольшой проповедью! ... я взывал к сердцам тех, кто, как мне думается, был открыт для слова Божия, — к одной молодой даме, сколь благочестивой, столь и прекрасной наружно, и к самому мистеру Тальботу, чьи богоугодные помыслы делают честь не только ему самому, но и через него — всему тому сословию, к которому он принадлежит.")
"Молодая дама, сколь благочестивая, столь и прекрасная наружно" это Зенобия Брокльбанк. На картинке она справа — в светло-зеленом платье с розовыми аксессуарами, рядом стоит ее мнимый отец, художник Брокльбанк, в центре, в сером платье, видна мисс Грэнхем.
Эдмунд Толбот описал Зенобию иначе: "Мисс Зенобия, без сомнения, особа не первой молодости и свои дюжинные прелести, прежде чем они окончательно увянут, отстаивает с упорным азартом, что наверняка ее изматывает — так же как наблюдающих эти усилия. Лицо, которое никогда не бывает спокойным, невозможно как следует рассмотреть. Уж не везут ли родители ее в Антиподию как в последнее прибежище? В конце концов, среди каторжников и дикарей, среди переселенцев и отставных вояк, тюремщиков и младших священников… Но нет! Я несправедлив к ней: она еще вполне ничего".
Он же о богослужении: "Я все еще дико взволнован и возмущен. Он [Колли] знает, что я человек с весом. И иногда было трудно различить, к кому он адресуется: к Эдмунду Тальботу или к Всемогущему. И в своей театральности он не уступал мисс Брокльбанк. ... Едва мистер Колли узрел мисс Брокльбанк, как уже не мог отвести от нее глаз. Она, со своей стороны, войдя в роль — именно «роль», иначе не назовешь, — угощала нас сценой благочестия из заштатного спектакля в провинциальном турне. Глаза ее ни на секунду не отрывались от лица мистера Колли — разве только когда она вздымала их к небесам. Ее рот оставался все время полуоткрытым в молитвенном экстазе — разве только открывался и мгновенно закрывался для страстного «Аминь!». ...Поначалу, когда я впервые увидел, насколько накрашенная физиономия разудалой актерки привлекла глаз преподобного джентльмена, я решил, что он испытывает отвращение, смешанное, возможно, с тем невольным возбуждением, тем ощущением жара — вернее, похоти, — которое вид явной распутницы вызывает в теле — не в душе — мужчины самим фактом афиширования доступности. Но вскоре я убедился, что дело не в этом. Просто мистер Колли ни разу в жизни не бывал в театре. ... Библия поведала ему о накрашенных женщинах и о том, что они прямиком шагают в ад, но не дала ему совета, как опознать такую особу при свечном свете. Он принимал ее за то, чем ее игра представлялась ему! Их связывала единая цепь — дешевых ужимок! В какой-то момент своей проповеди, употребив слово «джентльмены», он вдруг обернулся к ней и с кокетливой живостью воскликнул: «Или дамы, мадам, пусть даже самые красивые!» — и лишь затем вернулся к своей теме".
Толбот пишет о "дешевом спектакле, разыгранный проповедником и его накрашенной Магдалиной", но в конце "Ритуалов плавания" читатель вслед за Толботом знакомится с записями пастора Колли и обнаруживает, что и в этом, на первый взгляд смешном, человеке была глубина, о который Толбот не подозревал. А о том, что и Зенобия проявила по отношению к Толботу больше душевного благородства и искренности, чем он по отношению к ней, тот так и не догадается.
В фильме капитан устраивает манёвры во время богослужения, судно качается, молящиеся начинают падать. Выйдя после богослужения на палубу Толбот осуждающе смотрит на капитана. Капитан изображает утрированно невинную мину. (Не то чтобы эти капсы были тут очень нужны, но мне нравится Джаред Харрис в этом эпизоде.)
читать дальше Толбот озабочен поисками места, где можно уединиться с Зенобией ("Вы спросите, чем плоха моя клетушка или ее? Отвечаю: «Всем!» Стоит мистеру Колли выдохнуть «Гм» в одном конце коридора, как в соседней каюте просыпается мисс Грэнхем"). Он забредает даже на нижнюю палубу, где выпивающая компания (артиллерист, парусник, плотник и гардемарин Виллис) наливает рома и ему. От них он узнает, что женщин они к себе приводили, но полностью уединиться с ними на нижней палубе тоже невозможно. Толбот делает вывод: "Как бы вольготно и легко не было какому-нибудь гардемарину пользоваться ласками молодых женщин в темных глубинах нашего судна, Вашему покорному слуге сии глубины пригодиться не могли". Покажу "темные глубины", потому что, когда в них спустится пастор Колли, нас туда вслед за ним не пустят.
"Если нельзя найти место, все, что остается, — найти время!": Толбот решает встретиться с Зенобией все-таки у себя в каюте, но тогда, когда остальные пассажиры пойдут на праздник Нептуна.
В фильме нам перед праздником Нептуна показывают, как пастор Колли любуется матросом.
В книге только из записок Колли, предназначенных для его сестры, становится понятно, что он был латентно гомосексуален, но не осознавал природу своего влечения к мужчинам. Вот как он описал Толбота, увиденного им во время сна: "Молодой человек спал; лицо его, подбородок, губы, щеки заросли недельной бородой… Я трепещу и не смею поведать здесь о том впечатлении, которое произвело на меня его лицо, пока он пребывал во власти сна, — то было Его лицо, Того, Кто принял страдания за всех нас… И когда я склонился над ним, не в силах противиться какому-то безотчетному порыву, в его дыхании я уловил — воистину так, я себя не обманываю! — благоухание святости! Я не счел себя достойным его уст, но с великим благоговением приложил свои уста к его руке — к той, что лежала поверх одеяла. И удалился словно от алтаря — такова сила добродетели!" Сам Толбот описал этот случай так: "Все же мне смутно помнится, будто, приоткрыв в полузабытьи глаза, я увидел склонившееся надо мной то нелепое сочетание черт, то посмешище, созданное природой, которое звалось Колли. Бог его знает, когда это было – и было ли на самом деле. Но теперь я на ногах и даже похаживаю и уверен, этот тип не посмеет мне навязываться".
А вот Колли описывает матросов: "Иногда можно видеть, как они, в свободные от вахты часы, стоят, сцепившись согнутыми в локте руками или положив руки друг другу на плечи. Или вот иногда они спят прямо на надраенных досках палубы, и голова одного может как ни в чем не бывало покоиться на груди другого! Невинные утехи дружбы — коих я, увы, пока так и не вкусил, — счастье принадлежать к союзу родственных душ и даже такие тесные узы, связующие двоих, что они, как учит нас Святое писание, превыше любви женской, — вот что составляет, должно быть, тот прочный цемент, который скрепляет их братство. читать дальшеИ мне, наблюдающему за ними оттуда, где расположены мои, как я в шутку окрестил их, «владения», вдруг стало казаться, что жизнь, кипящая в носовой части судна, иногда может быть предпочтительнее той, которая подчинена порочной системе управления, безраздельно господствующей от кормы до бизань-мачты или даже от кормы до грот-мачты! (За точность этих двух наименований могу поручиться, поскольку перенял их от услужающего мне Филлипса.) Как, право же, прискорбно, что мое духовное звание и подобающее ему положение в нашем обществе бесповоротно предписывают мне находиться там, где я более быть не желаю! (тут мы с amethyst deceiver вспомнили тексты Т.Э.Лоуренса). О фор-марсовом матросе Билли Роджерсе (аллюзия на мелвилловского фор-марсового матроса Билли Бадда), того самого, на которого он смотрит и в фильме, Колли пишет: "И есть там один, кого я сам для себя мысленно избрал своим героем. ... Меня покорила мужественная грация, с какой он одним махом опрокинул в себя чарку и поставил порожнюю посудину на место, на крышку бочки. И тут у меня странным образом разыгралось воображение. Я вспомнил, как, читая что-то из истории объединения Англии и Шотландии, я наткнулся на рассказ о том, как Мария Стюарт, впервые прибыв королевой в свое королевство, оказалась на праздничном пиру. По свидетельству летописца, шея у нее была такая тонкая, а кожа такая белая, что, когда она пила вино, густой рубиновый цвет его был виден всем присутствующим сквозь нежную кожу! Эта картина неизменно производила сильнейшее впечатление на мою отроческую душу! Но только сейчас я вдруг вспомнил, с каким удовольствием предавался я ребяческим мечтам, как стану взрослым и моя суженая тоже поразит всех чем-то особенным и прекрасным — в добавление, разумеется, к более существенным достоинствам, таким как красота ума и души. И вот теперь, когда мистер Тальбот из скромности сторонится меня, я уже не чувствую себя властелином в моих владениях, в моем королевстве, ограниченном коридором, каютой и шкафутом; меня словно неожиданно свергли с трона, и на престол взошел новый монарх! Ибо сей бронзовый юноша с пылающим ихором в жилах — а когда он, запрокинув голову, пил ром, мне казалось, я слышу гул огненной пещи и внутренним зрением своим вижу рвущееся наружу пламя… Короче говоря, своим наружным зрением я видел, и в том не сомневался, что новый король — он! И я добровольно сложил с себя венец и возжаждал преклонить перед ним колена. Все мое сердце рвалось вон из груди в страстном желании привести прекрасного юношу к престолу Спасителя, как мой первый и уж верно самый ценный плод в том урожае, который я послан пожать. Когда он отошел от бочки, мои глаза невольно продолжали следовать за ним. А пошел он туда, куда, увы, мне доступа нет. Он побежал на нос вдоль по той четвертой мачте, которая, в отличие от трех других, установлена почти горизонтально, — я имею в виду бушприт и все что на нем: всевозможные веревки и снасти, и цепи, и реи, и паруса. Мне вспомнился старый дуб, в кроне которого мы с тобой любили укрываться детьми. Но он (король) не карабкался, а бежал — вперед? вверх? — и, добежав до самого кончика, остановился, глядя вниз на воду. Тело его привычно покачивалось, балансируя в такт нашему неспешному движению. Только плечом опирался он на веревку, а можно было подумать, что опорой ему служил по меньшей мере ствол дерева! Затем он повернулся, пробежал немного назад и улегся прямо на бушприт — без всякой опаски, как в собственную постель! Какое восхитительное, ни с чем не сравнимое воплощение свободы — юноша в ветвях одного из плавучих деревьев (назовем их образно так) Его Королевского Величества! Нет, не деревьев, а целых дубрав! Значит, так: юный король, увенчанный короной кудрей, возлежал… Но будет мне придумывать небылицы!... Я узнал, как зовут моего Юного Героя. Это некто Билли Роджерс, порядочный, боюсь, шалопай, и его мальчишеского сердца еще не коснулась Божья благодать. Постараюсь найти возможность потолковать с ним."
Уже одно то, что Колли пишет все это сестре, показывает, насколько он далек от мыслей о том, что в его восхищении Толботом или Билли Роджерсом может быть что-то сомнительное. Голдинг же продолжает проводить параллели между Колли и Зенобией: ей нравится тот же красавец-матрос, что и ему. В фильме этого не показывают, но в романе Билли Роджерс даже пишет Зенобии записку, в которой сообщает, что нашел для свидания укромное местечко (а читатель уже представляет, где оно может находиться — "в темных глубинах судна", где кто-нибудь непременно будет подглядывать), и подписывается "Sailor Hero" (как, скорее всего, назвала его Зенобия, что перекликается с "my young hero", как назвал Билли Роджерса Колли). Другая параллель — Колли, как нетрудно заметить, подобно Зенобии, неравнодушен к Толботу.
Колли чувствует себя очень одиноким: "С тех пор как капитан подверг меня публичному унижению, я постоянно остро сознаю, что из всех пассажиров я один нахожусь в каком-то совершенно особом положении. Не умею толком объяснить этого, ибо мое собственное мнение касательно того, как ко мне относятся, меняется что ни день — что ни час! Если бы не услужающий мне Филлипс да еще старший офицер Саммерс, мне, верно, не с кем было бы перемолвиться словом. Бедный мистер Тальбот то ли не вполне здоров, то ли томим душевным беспокойством, кульминацией которого станет — это единственное, что приходит мне на ум, — кризис веры, и тогда я по велению долга и с величайшей радостью протяну ему руку помощи, но пока что он меня избегает. Он не из тех, кто перекладывает на других свои заботы! Что же до прочих пассажиров и офицеров корабля, то временами я всерьез подозреваю, что под влиянием капитана Андерсона они безо всякого почтения и даже с легкомысленным равнодушием взирают на меня самое и на мой священный сан. Но уже в следующий момент я вдруг начинаю думать, что, может быть, особая утонченность чувств, столь редко встречающаяся среди обитателей нашей сельской глуши, удерживает их от того, чтобы навязывать себя и докучать мне своим вниманием".
Колли идеализирует Толбота, о нем он также писал: "Благородный юноша! Он, который всегда спешит на помощь другим, считает ниже своего достоинства просить о помощи для себя" и "Он все бродит по кораблю и спускается даже в самое его чрево, словно в поисках укромного уголка, где, как я предполагаю, он мог бы без всяких помех продолжить свои молитвенные бдения [однажды, когда Колли постучался в каюту Толбота, когда тот мучился от морской болезни, Толбот солгал, что не открывает дверь, потому что молится]. ... Молюсь за него. Что еще могу я для него сделать?".
Колли попытался остановить ругавшихся (из-за благосклонности Зенобии) лейтенантов Камбершама и Девереля, чем настроил их против себя. Затем он видит их снова: "Если я и узнал их, то Камбершама только по голосу, а Девереля по особенной грации (этого у него не отнимешь), ибо они, как и я, оба были без шляп и сюртуков. ... Каждый что-то держал в руках, хотя от меня эти предметы они старательно прятали. Когда же я закрывал свою дверь, они проводили меня такими почтительными поклонами, что в искренность их я не мог поверить. Но ведь Деверель джентльмен! Не может же он вынашивать планы причинить мне зло!"
Он не зря заподозрил недоброе. Во время праздника Нептуна, пока Толбот у себя в каюте занимался любовью с Зенобией, лейтенанты Деверель и Камбершам, притаскивают полуголого Колли "на суд Нептуна".
С носовой части корабля на развлечение смотрят матросы и дети пассажиров-простолюдинов.
"Я, как и сам хорошо знаю, не отличаюсь ни быстрым умом, ни проницательностью. Полагаю, на несколько мгновений я вообще перестал понимать что бы то ни было и очнулся только от неистового воя, улюлюканья и дьявольского, положительно дьявольского хохота. Какая-то ничтожная толика присутствия духа побудила меня, пока меня тащили, беспомощного и запеленутого, выкрикнуть: «На помощь! На помощь!» — и наспех воззвать к Спасителю.
читать дальше ...Я попытался с улыбкой попросить дать мне что-нибудь прикрыть наготу, как если бы я ничуть не был против их забавы и сам, пожалуй, принял бы в ней участие, не случись все это так неожиданно. Толчками и тычками, от которых у меня вновь перехватило с трудом обретенное дыхание, меня принудили стать перед престолом на колени. И прежде чем я обрел голос, чтобы наконец быть услышанным, мне велели ответить на вопрос по своей непристойности столь вопиющий, что я не стану вспоминать его здесь, тем паче записывать на бумаге. И когда я открыл рот, дабы возмутиться, его тотчас залепили какой-то тошнотворной дрянью, от которой меня чуть не вывернуло наизнанку, и даже одно воспоминание о ней вызывает рвотные позывы. Еще некоторое время, затрудняюсь сказать, как именно долго, это повторялось снова и снова; а когда я крепко сжимал губы, мерзкую дрянь размазывали мне по лицу.
И вновь началось: боль, отвратительная тошнота, невозможность дышать, — словом, я был уже в отчаянии от страха, что мне не вынести их жестокой забавы, что я вот-вот отдам Богу душу. И вот когда я думал, что настал мой конец, меня подхватили сзади и с безумной силой зашвырнули в пузырь с нечистотами. Было во всем этом нечто особенно для меня странное и страшное. Я ведь не причинил им никакого зла. И они уже позабавились вволю, сотворили со мной все, что хотели. Но каждый раз, когда я, теряя опору и оскальзываясь в мерзком хлюпающем пузыре, подбирался к краю, я слышал то, что, должно быть, слышали в свой смертный час несчастные жертвы якобинского террора, и… О, сама смерть не столь жестока, должно быть, — должно быть, ничто, ничто из того, что люди способны творить с себе подобными, не может сравниться с этой звериной, неуемной жаждой…
К тому времени я окончательно распростился с жизнью и только цеплялся за остатки рассудка, чтобы приготовиться встретить мой конец ...— как вдруг до моего сознания дошли несколько раз повторившиеся крики со стороны мостика и вслед за тем звук мощного залпа. Сделалось сравнительно тихо, и в этой тишине явственно раздалась какая-то команда. Те же руки, которые только что сталкивали меня вниз и топили, теперь подняли меня наверх и вытащили на палубу. Я рухнул на дощатый настил, не в силах подняться. Потом, воспользовавшись каким-то замешательством, пополз прочь, оставляя за собой мерзкую жижу. Но тут же раздался еще один окрик — еще одна команда. Меня подхватили и отнесли в каюту. ... Издалека до меня доносились возгласы, судя по которым эти исчадия ада — нет, нет, я не должен их так называть! — матросы в носовой части судна снова принялись забавляться уже с другими жертвами. Однако теперь звуки, сопровождавшие их веселье, носили скорее добродушный, нежели злобно-звериный характер. Это была для меня горькая пилюля! Не думаю, что где-то еще, на другом корабле, матросы для своих игрищ заполучили бы «пастора», но нет, нет, я не стану держать на них зла, я прощу. Они мои братья, даже если они так не чувствуют — даже если я так не чувствую! Что же до благородных господ — нет, и на них я не стану держать зла. И следует признать, что среди них нашелся один, вероятно мистер Саммерс, а может быть мистер Тальбот, кто все-таки вмешался и положил конец бесчеловечной забаве, пусть и с опозданием!"
Это был Саммерс, выхвативший мушкет у Преттимена (тот ходил с мушкетом, рассчитывая застрелить альбатроса и тем опровергнуть суеверие, что это приносит несчастье) и выстреливший в воздух.
Я так подробно процитировала записки пастора Колли для того, чтобы показать, почему я не согласна с мнением выраженным в Википедии на русском — там Колли называют "нещадно высмеиваемым автором священником (и скрытым гомосексуалистом)". Во-первых, нещадно высмеивает Колли не Голдинг, а Толбот, Голдинг же записками Колли полностью переворачивает всю картину, нарисованную Толботом — герой-повествователь видел тупого, угодливого и нелепого ханжу, а настоящий Колли оказывается, пусть излишне наивным и не лишенным тщеславия, но искренним и чистым человеком, видящим в людях прежде всего хорошее. И он вовсе не ведет двойную жизнь, не скрывает свою гомосексуальность — он просто и сам о ней еще не догадывается.
* Здесь и дальше я цитирую перевод "Ритуалов плавания" по изданию — Уильям Голдинг. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. «Симпозиум» 2000 г. (в сети).Окончание истории пастора Колли будет в следующей записи. Затем я напишу наконец-то о менее явных гомоэротических линиях (во второй и третьей книгах трилогии).