понедельник, 05 декабря 2011
23.08.2011 в 02:15
Пишет
МКБ-10:
сказочка на ночь... написалось, практически само хдПосвящается
Achenne, которая пишет трэш так, что после этого долго не хочется ничего другого
Serenade, которая верит, что я еще что-то могу
Нилу Гейману, потому что.
Warning! NC-21, похоже Оо дарк, трэш и фемслеш + "все было совсем не так", под кат заглядывать осторожно
Вкус огняЯ не знаю, чем она была. Никто из нас не знает.
Нил Гейман "Снег, зеркало, яблоко"
читать дальше
I
Это невыносимо!
Младенец Иисус смотрит так равнодушно, и потрескивают свечи, пока я, забившись в самый темный уголок часовни, стою на коленях, и слезы текут сквозь пальцы. Мне холодно. Я голодна. Мои шерстяные чулки порвались, и нет даже клочка пакли, даже лоскутка, даже нитки, чтобы заштопать дыры, и ноги в деревянных башмаках уже сами деревенеют на этом морозе. Я давно уже не молюсь младенцу Иисусу и его строгой матери, ведь они ни разу не помогли мне. Но когда служка потушит свечи и уйдет отдыхать в свою комнатку над часовней, я смогу потихоньку выбраться из своего укрытия и стянуть свечу, а может, и две. Это чудесные свечи, они из сала... В моем уголке за очагом спрятана краюшка хлеба, и вместе с салом это будет славный ужин. Большего я все равно не получу...
За что, святая матерь, за что? Что сделала такого, что вы отняли у меня сначала матушку, а потом и отца? Чем провинилась?
Мою мать подняли на вилы, когда мне было шесть. Это сделали добрые крестьяне, наши соседи. В чем был ее грех? В том, что она лечила коров, собирала травы и помогала при родах? Или в том, что уходила в холмы, не взяв с собой даже меня, и пропадала там до утра? Разве это грех — танцевать в холмах? Разве священник не рассказывает каждому, что ни маленького народца, ни банши, ни брауни не существует! А если мать и была слегка бледна и цедила в молоко кровь из надрезанной коровьей жилы, так ведь ни одна корова не умерла!
Я помню, как уводили мать, как она закинула за спину черные косы и улыбнулась мне. Будто прощения просила, будто сбегала с милым, а не шла на смерть... До этого она редко ласкала меня, а тут обняла и поцеловала в лоб.
И вместо последнего напутствия велела мне не ходить в холмы и не звать. «Заклинаю, - велела она, - не зови!»
Я и не звала, никогда-никогда. Но я знала, что Она, та, которую мне запрещено было поминать, все равно присматривает за мной, пока черти мучают мать в аду.
II
Я больше не могу. С каждым днем они все злее, они как звери. Сегодня меня вытащили из постели.
- Уже рассвет! - сказала мне красивая жена отца, светловолосая, почти рыжая — совсем не как мать. Он влюбился в нее без памяти, мой отец, ведь она пекла самые вкусные в округе хлебы, была вдова и вырастила двух красивых дочек.
- Уже рассвет, а ты все спишь, ведьмина дочь!
За узким оконцем только лишь просветлело небо, но если бы этой женщине захотелось, чтобы был май и пели соловьи, отец сказал бы «май».
Я протирала глаза, чтобы прогнать сон и чтобы не плакать. Мне было холодно.
- С сегодняшнего дня, голодранка, - сказала она, - ты не будешь спать в кровати! Довольно с тебя и кучи золы за очагом! И так ты вечно там прячешься и зарываешь свои объедки! Я не хочу, чтобы такое чучело видели рядом с моими дочерьми!
Что мне было делать? Я забилась в золу, от которой мой передник из белого стал серым, но уснуть мне не дали — пора было доить коров...
С того дня я больше не ложилась в постель.
Дочери красивой жены моего отца почувствовали свою власть, когда она отвесила мне пощечину, а мой отец не ударил ее и не оттолкнул. Кажется, на его лице было облегчение, словно он давно хотел побить меня, но никогда не решался. С того дня они постарались сделать все, чтобы я еще на земле узнала, что такое ад. Их шуткам не было предела: уколоть меня иголкой во время примерки нового платья, опрокинуть на меня ведро с помоями для свиней, охотиться за мной по всему дому с раскаленными щипцами... Им было четырнадцать и шестнадцать, взрослые девицы, но резвились они, как дети. Злые дети, которые хотят узнать, будет ли бегать курица без головы.
Я не могла отвечать им, ведь красивая жена моего отца снова побила бы меня. О, у нее была тяжелая рука, и она могла рывком поднять мешок с зерном, как мужчина. От ее пощечин у меня еще какое-то время гудела голова.
III
Я... мне так страшно. Почему дьявол не отнял у меня язык еще в младенчестве? Почему люди, что пришли за матерью, не вырвали мне его?!
Я провинилась... Я так сильно провинилась.
Наш лорд устраивает рождественское гулянье, всего через пару дней. Вчера об этом кричал со своего помоста толстый и красный, как кровяная колбаса, бейлиф. Будут костры и фейерверки, и пляски до упаду, а еще, как говорят, приедет молодой лорд... Об этом шептались ее дочери, лежа в своих постелях, а слушала, пока не уснула.
И вот, когда меня позвали на их половину, чтобы я обмерила их толстой шерстяной ниткой, а потом раскроила и сшила им по юбке, дьявол дернул меня на язык и я спросила:
- Сестрицы надеются, что сын лорда приметит их? Бывали же случаи, что простая девка из деревни попадала в замок и становилась леди... Только вот церковники запрещают брать больше одной жены...
Я хотела их уколоть, только и всего, я и сама не понимала большую часть того, что говорила, ведь у меня еще и кровь-то не шла. А вышло худо, очень худо.
Ее словно подбросило, так резко она вскочила, чтобы схватить меня за волосы.
- Не мели языком, нищебродка! Твое дело — молчать и шить! Или ты сама хочешь увидеть лорда? Этому не бывать!
И хоть я совсем не думала о лорде, она выволокла меня из дома прямо на снег, и я надеялась — бросит, для верности отвесив пару ударов. Но она тащила меня за косы на конюшню. Это было так больно, и снег вперемешку с песком забивался мне в рот, но то, что сделала она дальше, было еще хуже.
- Так-то ты платишь мне за то, что я не сжила тебя со свету, как должна бы, ведьмино отродье? - спросила она, уперев руки в крутые бока. - Оскорбляешь моих дочерей, да еще и пытаешься отбивать у них мужчин? Даже твой отец, - сказала она, - истекает слюной, когда ты проходишь мимо! Ты хуже своей потаскухи-матери...
- Замолчи! - завизжала тогда я, потому что даже она, даже эта красивая рыжая тварь, не смела так говорить о той, которую у меня отняли!
И я бросилась ей под ноги, но у жены моего отца был хлыст, и его петля со щелчком обвилась вокруг моих лодыжек. Я упала и забарахталась, а рыжая женщина подобрала юбки и села напротив меня.
- Что в тебе такого, маленькая потаскушка? - почти ласково сказала она, - Неужели даже когда я отрежу тебе косы и располосую твое лицо, мужчины будут облизываться тебе вслед?
Тут она схватила меня за волосы и достала нож. Я заплакала. Я умоляла ее не делать этого, не трогать меня. Я боялась не за лицо, я боялась боли, мне и так слишком часто бывало больно, но ведь к этому нельзя привыкнуть...
- Ведь у вас у самой девочки, госпожа, - просила я, - заклинаю вас пресвятой девой и святым Ансельмом, не надо!
- Шлюха, - сказала она и отшвырнула меня ногой, - стань у коновязи. Быстро.
IV
Я... господи, я никогда не подглядывала за отцом и за ней, а если и слышала что, так понимала лишь, что происходит то же, что и в коровнике, когда бык огуливает корову... Мне не было дела до их пыхтенья и стонов, и никогда стыдные мысли не посещали меня при взгляде на мужчину. Но когда эта женщина задрала мою юбку и нижние рубахи, чтобы разглядеть мое тело, мне стало и жарко, и холодно сразу. Она трогала меня, и меня жгло в тех местах, где она прикасалась, и я плакала, но уже не потому, что боялась, нет. Мне было стыдно, и я знала, что я грешу, и еще я не хотела, чтобы она прекращала. Ощупав мои груди, она развернула меня лицом к коновязи, и я взялась за перекладину, ощущая теплое дыхание лошади где-то вверху. Рыжая жена моего отца навалилась на меня, трогая везде и вгрызаясь мне в шею, как дикий зверь. Она и была как зверь, жаркая, тяжелая, властная. Я чувствовала, как ее полные бедра трутся о мои, как ее грудь прижимается к моей спине, я хотела обернуться, тронуть ее в ответ, но едва лишь попыталась, она схватила меня за горло.
- Так вот что ты такое, шлюхина дочь! - рыкнула она, и ее пальцы скользнули в мой рот, едва не разорвав губы. Глаза у нее были безумные, и потемнели, как небо перед грозой, когда она почувствовала, что я потекла. Она вонзила пальцы в меня с обоих концов — и в рот, и в нутро, и тут по ней самой прокатилась судорога...
Тогда я думала, что умру. Лучше бы я умерла.
Вытащив пальцы, она с удивлением и отвращением на лице посмотрела на кровь, а потом высекла меня так жестоко, как никогда в жизни. Но даже тогда мне хотелось ползти за ней и обнимать ее стройные ноги.
V
Тот день, который я пролежала в золе, потому что не могла работать, день перед рождеством, станет днем моей перемены. Мне не приносили еды, не меняли рубахи, и на спине моя одежда засохла от крови. Кровь шла из меня и по другой причине, и я просила смерти... Уже не у бога Иисуса, в него я не верила, хоть и произносила это имя вместе со всеми. Я призывала Ту. О Ней говорила мне мать, когда внезапно занемогла, и потом, когда ее уводили. Она говорила, что звать ее можно только в беде, да и то неизвестно, что лучше — мучительная смерть, или жизнь, которую подарит Она. Анку, Женщина с белыми волосами, звалась Она, но было у нее и три сотни иных имен, все их знала моя мать и заставила меня заучить.
- Я умирала, - рассказывала мать, - это было до твоего рождения. Я умирала родами. Тайна ее имен досталась мне от прабабки, старой Грайне с Волчьей пустоши. Только я носила прабабке еду, и за это она рассказала мне, как позвать... Я позвала, потому что хотела жить, и стала такой, как сейчас. За это она забрала у меня ребенка, которого я родила, но это и к лучшему, ведь у меня тогда не было мужа...
- И что стало с ребенком, что с ним стало? - спрашивала я, тогда еще совсем несмышленая.
- Иди спать, - отвечала она, и я не смела не подчиниться.
Так поступила моя мать... Но я не хотела жить. Говорят, Женщина с белыми волосами приходит, когда наступает твой срок, и я просила, чтобы она забрала меня.
- Как мне Ее назвать? - спрашивала я, когда была малышкой, - На какое имя Она откликнется прежде?
- Она придет, даже если ты позовёшь Ее лишь в мыслях, потому что вы связаны с Ней... Я не могла дать тебе жизнь, но очень хотела, и тогда мне помогла Она, забрав ненадолго свой дар. Так что, хоть я и твоя настоящая мать, можешь назвать Её крёстной матерью...
- Крёстная! - звала я, свернувшись клубком на своей постели из золы и объедков, - О, моя крёстная... приди и возьми меня! Я не хочу здесь больше... я не могу... Не бывает хуже, чем здесь, чем так...
Она не пришла.
И всё-таки я знала, что делать, чтобы заполучить рыжую жену моего отца.
VI
Когда дом уснул, когда перестали слышаться шепотки и скрипеть постели, я завернулась в тот ветхий плащ, что оставался у меня с поры, когда отец мой еще не женился во второй раз. Я вынула из ножен его острый охотничий нож, потому что мой поясной, с костяной рукояткой, был мал для того, что было мне нужно. Я, приподнявшись на цыпочки, откинула щеколду, и выскочила под звезды и снег. О, снег занесет мои следы, и, если я не вернусь, никто не узнает, где меня искать...
Не вернусь? Я хотела бы подойти к рыжей женщине моего отца, тронуть прядь ее вьющихся волос, но я не посмела. Проснись она, меня бы уже не пустили на двор.
И я, чуть замешкавшись на пороге, подхватила свою драную юбку и башмаки, которые все равно слетели бы с ног, босиком бросилась к деревенскому валу. Там свистел ветер, клонил жесткие стебли вереска, и камни впивались в ноги, но я не остановилась ни разу. Позади осталась спящая деревушка, собаки молчали, ведь каждая знала меня... Я бежала в холмы.
Я остановилась только когда перестало хватать воздуха и подкосились ноги. Я упала на колени прямо на свежий снег, который за моей спиной пятнали капли крови, я достала нож и, сжав его в ладони, дернула изо всех сил. Руки замерзли так, что боль меня не настигла, но кровь побежала вяло, и лишь когда закололо руку, закапала с пальцев.
- Где же ты, крёстная? - закричала я в небо, - Где же ты, Анку? Приди и бери меня! Где ты?!
- Где ты? - слабо откликнулось эхо.
Я кружилась, я плясала в холмах, облизывая с пальцев собственную кровь, я пела, будто хмельная, и вокруг меня метался снег, и звезды смеялись надо мной, а когда безумный хоровод вокруг меня распался, и небо очистилось, наступила тишина — и Она явилась
Она вышла из темноты, окруженная тенями и оборотнями, что были когда-то людьми. И волосы у нее были белы, как снег, а глаза краснее крови.
Она протянула ко мне костлявую руку и сказала: «Дай». И Она обняла меня, и вонзила свои длинные зубы мне в шею, и разорвала горло. Я трепыхалась, как заяц в силках, хныкала, и мышцы ослабли так, что я обмочилась от страха и боли. А потом Она убила меня.
VII
- Я дам тебе силу, - сказала она, пока надо мною кружился небесный свод.
- Я дам тебе молодость, - сказала она, - молодость и красоту.
Я лежала у нее на коленях, не чувствуя ни холода, ни боли.
- Я дам тебе власть, - продолжала она, и свежий румянец играл на ее щеках, красный румянец от выпитой крови. - И жажду, вечную жажду. Чего ты хочешь?
- Женщину, - слабо шепнула я, - рыжую женщину моего отца.
Она рассмеялась звонко и весело.
- Что ж, спеши, чтобы получить ее, ведь сегодня гулянье в замке у лорда. Только помни о двух вещах, моя девочка. Тебе захочется пить, так сильно, как никогда не хотелось раньше. Это сильней тебя, и ты осушишь ее мгновенно, и тотчас забудешь ее вкус. Поэтому, прежде, чем примешься за нее, найди себе жертву. Пей осторожно, пригубь, но не убивай. Смири свою жажду.
- Да, крёстная.
- И второе, моя девочка. Огонь и солнечный свет отныне твоя погибель. Спасайся вдали от людей, в холмах, рой себе нору... И уйди из замка до полуночи, ведь если рассвет застанет тебя на поверхности — ты умрешь.
- Да, крёстная.
Я поднялась и оглядела себя... Как легка я была, как свободна! Будто скинула плоть, как старое платье! Но моя радость тут же сменилась испугом:
- Погляди на меня, крёстная! Кто же пустит в замок такую голодранку?
На мне было платье, жесткое от засохшей крови, и рваный плащ.
- Нет ничего проще, дитя мое.
И она, обернувшись три раза вокруг себя, наложила морок на меня и мою одежду — и теперь казалось, что я одета в шелка, и бархат, и черно-бурый лисий мех. И пара оборотней стала моими конями, а деревянный башмак — моей колесницей. Я смеялась, смеялась, смеялась, а моя драгоценная крёстная вынула из рукавов белой мантии пару стеклянных туфелек.
- Тор Инес, стеклянная твердыня, родина фоморов, - сказала она, - мертва и пустынна уже две тысячи лет, но осколки силы еще со мной. Надень, дитя, теперь они твои.
И надев их, я услышала музыку — может, так пели звёзды, а может, стеклянные башни Тор Инес... и когда этот мотив подхватил меня и понес, я перестала жалеть, что больше не увижу солнца.
VIII
Она догадалась!
Зачем, зачем я вернулась домой, прежде чем отправиться к лорду?! Я хотела лишь проститься со своей кучей золы и с постелью, что хранила запах матери, смешанный с ароматом чужой пышнотелой женщины, но она была там... И она поняла, кто я.
Дочери ее уже были во дворе и седлали лошадей, а она задержалась, стягивая лентой тугие золотистые косы...
Увидев меня, она закричала. Она отступила и выставила вперед выхваченное второпях распятье. Но что мне до него? Я взяла рукой безгласную медь и отшвырнула.
- Кто-то кричит! Это мать! - послышалось с улицы. - В доме воры!
- Уходите!
В тот момент она не думала о себе, она хотела спасти дочерей... О, если б меня она любила, как их!
Я шла к ней, просто шла, а она отступала, и на лице был ужас хищника, застигнутого в собственной норе. Я протянула руку, но тут она в последней судороге сорвала распятье со шнурка из жемчужных нитей, и бусины раскатились по полу...
Это наше проклятье, теперь я знаю, древнее и непреодолимое, вроде желания осушить до дна человека. Неведомая сила заставила меня следить за прыгающими камушками, а потом я словно в забытьи бросилась на колени и принялась собирать их по одной.
Я хватала их цепкими пальцами и бросала в подол моей бархатной робы, а когда подняла голову, увидела, как она со сведенным улыбкой лицом опрокидывает на пол меру гороха... а потом – чечевицы... и еще, и еще.
IX
Черные оборотни-птицы, которые помогли мне собрать все зерна, все до одного, кружили над моей колесницей. Сотни ног истоптали снег вокруг замка, вымесили грязь, комья летели из-под копыт моих белых коней, но грязь не марала мои одежды. Ворота передо мной открыл сам бейлиф, а коней под уздцы взял мой отец, и он не узнал меня.
- Входите, госпожа, - сказал он, и я отпустила поводья.
С помоста меня снял старый лорд. Вокруг пылали костры и плясали упившиеся элем люди, жир стекал с запеченных бараньих туш.
- Не сама ли королева пожаловала в мой замок! – расхохотался хозяин. Он был прям, как древко, и сед, как старый лис. И в глазах танцевало пламя, когда он смотрел на меня. О, теперь я знала, как хороша! Крёстная научила меня пользоваться своей красотой.
- Спляшем? – спросил он, и я подала ему руку.
Мы вошли в круг, я отшвырнула богатый плащ. Во мне словно не было костей, так изгибалась я в его руках, и смеялась так, словно у меня не было забот. Все они здесь, в этом кругу, были моей добычей, все эти купцы и крестьяне, и дворяне за высокими столами, все!
Молодого лорда я увидела у столба. Он смотрел на мой танец, смотрел на меня, и во взгляде этом была тоска... Высокий, прямой, как отец, но сильнее и крепче, с красным от жара лицом, глазами дикого зверя. Я послала ему улыбку. Каждый раз, вертясь вкруг своей оси в руках у его отца, я ловила взгляд этих темных глаз, распаляла его, звала его, обещала ему... Он подошел и поймал меня за талию, сильный, высокий, ловкий. И мы танцевали так, что мои стеклянные каблуки выбивали искры из гранитной брусчатки. О, я хотела, чтобы отец и сын подрались на глазах толпы, как олени во время гона, но еще больше я хотела увидеть среди гостей рыжий вьющийся пламень. «Огонь погубит тебя» - сказала крёстная, и была права.
Мачехи не было среди гостей.
Молодой лорд увел меня на галерею, и там я пила его, запрокинув ему голову, как быку. Его кровь была сама жизнь – тягучая и соленая, с привкусом меди и солнца. Я старалась не проронить не капли и чуть не плакала от восторга. Для него это было как ночь любви, только в два раза острее и жарче, ведь мои зубы вспороли его вену, и мой язык ласкал не его вопящую плоть, а само его нутро, зализывал его раны. О, это был миг восторга для нас двоих.
Думаю, это длилось недолго. Я услышала, как бьет в колотушку замковый сторож, возвещая полночь, и задрожала все телом.
- Не уходи! – взмолился он. Его сладкая кровь, его недопитая жизнь манили меня, но как я могла остаться? Я толкнула его в грудь и бросилась бежать...
Замок пришел в движение.
- Тревога! – завопил кто-то, - Тревога!
И через мгновение нестройный крик подхватил замковый рог. Это моя рыжая женщина, расцарапавшая себе лицо и изодравшая одежды, убедила лорда, что я опасна... Даже чары моей красоты были бессильны теперь.
Молодой лорд гнался за мной по галерее, а снизу расхватывали факелы испуганные вилланы.
- Огонь! – кричали они, - Жечь ведьму! Жечь!
- Лейте смолу ей под ноги! – закричала она, вскочив на помост, сама похожая на ведьму в рыжем чадящем пламени, - Они все боятся огня!
И двое или трое обезумевших мужчин (те, что, без сомнения, жгли мою мать), кряхтя от напряжения, опрокинули чан, в котором горела смола, освещая площадку для танцев. Опрокинули прямо передо мной. По сальной черной луже бежали синие языки, но я только рассмеялась им всем в лицо. Этому огню не под силу было меня погубить.
Молодой лорд не успел схватить меня – я бросилась напрямик, через черное озерцо. Мой конь-оборотень, дернув мордой, забросил меня на спину, второй мчался следом...
И только свалившись в холмах с шеи полузверя, которому уже не нужно было прикидываться лошадью, только раскидывая землю руками с заострившимися ногтями, я поняла, что натворила.
Песня стеклянного острова больше не звучала в унисон, теперь это был одинокий тревожный напев, ведь одна стеклянная туфелька так и осталась в смоле.
А это значило, что я вернусь за ней - к тому, кто ее подберет.
X
Он убил отца! Он убил всех, кто при нем называл меня ведьмой! Он ищет меня!
Всё, что у него есть, моя стеклянная туфелька, крохотная, ведь мне навечно двенадцать. Взрослым девицам нипочем не нацепить ее на свои растоптанные ноги, даже леди, всю жизнь не ступавшей на твердую землю, едва ли будет удобно в ней.
Моя женщина предлагала ему своих дочерей. Для того, чтобы выйти за лорда-отцеубийцу, одной из них всего-то и нужно показаться ему в стеклянной туфле с острова Тор Инес.
Он почти все время держит ее в руках или под плащом, потому что тоже слышит пронзительный слабый напев. Что в них за сила? Что за заклятье? Мне все равно.
Как же эта рыжая тварь оберегает своих дочерей... Охраняет их сон, держит за корсажем заговоренный нож, а в каждой комнате по мешку чечевицы, но она не сказала им! Не сказала, кто я!
- Сестрицы! – зову я под окном, - Мне холодно, впустите!
Храп за стеной стихает.
- Милые сестрицы... Я замерзла, я так замерзла. Впустите, я до конца жизни буду молиться за вас пресвятой деве! Я буду обшивать вас и ваших детей, я буду вашей верной служанкой... пустите!
- Мы думали, ты умерла... замерзла в холмах, - и полные пальчики чуть приподнимают ставень.
- Вы же видите, это я!
- Это она! – шепчутся в комнате. – Побожись!
- Чтоб гореть мне в аду! – Хорошо, они не видят моей улыбки.
- У дверей спит матушка, влезешь в окно?.. Ай! Какие холодные руки!
«Так согрейте меня!» - хочется мне замурлыкать, но прежде я отплачу им за булавки и щипцы, и за ее любовь!
- Говорят, завтра лорд придет смотреть на невесту?
- Да какое там... – вздыхает одна.
- Эта проклятая стекляшка... – плачет другая. Эти не способны услышать песню. А может, слишком тупы, чтобы понять...
- Я помогу.
Обрадованные, они задирают ночные рубашки и выставляют полные, с золотистыми волосками, ноги. Я беру двумя руками стеклянную туфлю. Я бережно прикладываю ее к гладкой ступне одной, я даже пробую ее нацепить. Нет, не выйдет. И тогда я срезаю мясо с ее пятки отцовским ножом. Это нужно сделать быстро, одним резким движением.
Она верещит как свинья, недолго, пока я не сворачиваю ей шею. С другой расплатиться за помойные ведра уже не выйдет, и я перегрызаю ей горло и оставляю хлюпать собственной кровью на глазах у ворвавшейся в комнату матери.
XI
Я терпеливо дождалась нашей свадьбы. Нас венчали в полночь, в глухой часовне, где священник пил так безбожно, что ему уже было все равно: ведьма ли я, шлюха ли, есть ли копыта у меня под юбками. Я смотрела на строгую Мадонну, на младенца Иисуса и ухмылялась под черной фатой. Мой тёплый, мой наполненный кровью муж держал меня за руку и готов был исполнить любой мой каприз... В деревне уже множились слухи – как мне подошла стеклянная туфля, как я достала из кармана вторую. Чего только не выдумаешь, чтобы тебе спокойней спалось по ночам! Его деревни, его вилланы, его стада, все это теперь принадлежало мне! И рыжая женщина отныне была моей.
Ее привели ко мне прямиком с похорон: два гроба опустили в мерзлую землю и закидали комьями глины и щебнем. Она не плакала, только смотрела на меня, как она смотрела!
Я хотела выколоть ей глаза.
Я хотела снимать с нее кожу, лоскуток за лоскутком.
Я мечтала по одной отрезать ей кисти, ступни и любить ее, кровоточащую, беспомощную, слизывать с пола ее горячую кровь, чтобы не пропало ни капли...
Я могла бы вспороть ей живот и посмотреть, как она устроена изнутри.
Но я слишком сильно ее люблю, чтобы подарить ей смерть. Нет, она получит от меня иной дар.
Я подхожу к ней, распластанной на полу, как она подходила ко мне когда-то. Сажусь на корточки, а потом и ложусь рядом. И, обнимая ее руками и ногами, зарывшись лицом в пахнущую полынью гриву, я шепчу:
- Зови меня крёстной, любовь моя.
XII
Ее кровь на вкус как пламя, от которого мне суждено умереть.
URL записи
@темы:
рассказы