(с)
buduradaХочу поместить несколько отрывков из моего текста про норму:
Безумные всегда мешали сообществу здоровых, но до определённого периода их поведению не пытались придать дополнительный смысл.
К психическим состояниям в древности применялись различные концептуальные схемы: изначально это была магическая и религиозная интерпретация. В примитивных племенных культурах (древних и современных) болезнь (в том числе и психическая) считалась чем-то наведённым извне, человеку неприсущим. К основным теориям болезни относились:
· Вторжение в организм болезненного объекта. При этом терапией было его извлечение с помощью шамана или целителя.
· Утрата души, которую надо было вернуть назад и восстановить.
· Вторжение духов, лечившееся их изгнанием (экзорсизмом), механических извлечением или переселением чужого духа в другое живое существо.
· Нарушение табу. При благоприятном исходе (если нарушитель не умирал сразу) здесь могла помочь искупительная жертва и признание вины.
· Колдовство, от которого помогала контрмагия.
Следующий этап – античный мир. Причины заболеваний делились на мистические (например, вселение в больного злых духов) и научные, (например, теория дискразий, предполагающая, что болезнь – результат неправильного смешения жидкостей в организме). В это время психически больных энергично пытались лечить, тем не менее, они были достаточно хорошо интегрированы в общество. Специализированных учреждений для психически больных не существовало. Буйного больного запирали или связывали. Платон в своих «Законах», не предлагая чего-то нового, санкционирует обычай своего времени: «Неистовые не могут оставаться на свободе, их необходимо держать взаперти, причем родственникам вменяется в обязанность сторожить их; если они не исполнят этого, то их следует штрафовать». Душевно больные, у которых не было родственников или других людей способных за ними присмотреть, бродили по окрестностям, если они приставали к здоровым их отгоняли камнями.
В раннем средневековье безумие начинают считать знаком грехопадения.
В Новое время начинается отчуждение безумных от общества: перед этой категорией людей возникает страх.
читать дальшеБезумию впервые придают дополнительный смысл. Их состояние начинает расцениваться обществом как аморальное. Выкристаллизованное общественное мнение о безумном звучит так: «Этот человек из-за своей аморальности не хочет быть как все. Если бы он старался, то смог бы вести себя иначе (не безумно)». Неудивительно, что психически больных помещали в исправительные учреждения (тюрьмы или исправительные дома) вместе с настоящими преступниками.
В это время образцом психопатологии становится сексуальная перверсия.
Эпоха административного отчуждения неразумия (1650 – 1800 годы) – это время, когда разум ставился во главу угла. Мистическое отношение к жизни, сохранявшееся до раннего Средневековья включительно, уступает место господству рационального подхода. Люди пытались установить господство разума над природой (науки стремились к систематическому овладению окружающим миром и стихиями) и «неразумием» (психически больных, а так же прочих отклоняющихся в это время пытаются в основном «заставить» или «запугать», так чтобы они согласились изменить своё поведение). Мы видим достаточно схожий (несмотря на разницу в «оформлении») подход к политике и социальным процессам: абсолютизм требует определённого гражданского порядка; капитализм призывает к регулярному, поддающемуся расчетам труду; главы семейств приучаются видеть в благоразумии необходимую составляющую для соблюдения правил благопристойности и защиты семьи от позора. Мировоззрение это хочется проиллюстрировать цитатой из Гоббса: «Только в государственной жизни есть единое мерило для добродетельных и порочных; и именно поэтому оно не может быть ничем иным, как законами каждого государства. Даже законы природы, если принята конституция, становятся частью государственных законов».
Наступление века разума, меркантилизма и просвещенного абсолютизма вызывало у общества желание по-новому жестко организовать пространство и изолировать (упрятать за решетку) все формы общественного неразумия. Именно в этот период общество повернулось к таким ценностям, как воспитание выдержки и признание труда нравственным долгом (что позднее станет общественной аксиомой). В этот момент безумные попали в ту же категорию, что и нищие и бродяги, неимущие, безработные и не имеющие профессии, преступники, политически ненадежные и еретики, проститутки, развратники, сифилитики и алкоголики, сумасшедшие, идиоты и чудаки, нелюбимые жены, совращенные дочери и промотавшие состояние сыновья. Все эти «отбросы общества» общество старалось изолировать. Европа впервые покрылась чем-то вроде сети концентрационных лагерей для людей, которые были сочтены неразумными.
С этой целью в 1657 году в Париже несколько старых учреждений объединились в гигантский Общий госпиталь, который занялся концентрационной деятельностью. Но первым городом во Франции, открывшим в 1612 году подобное учреждение, был Лион. Эдикт 1676 года предписывал каждому городу создать Общий госпиталь; до революции 32 провинциальных города выполнили это предписание. В Германии создание воспитательных, исправительных и работных домов началось в Гамбурге в 1620 году. Однако всеобщим это движение стало только после Тридцатилетней войны: в 1656 — Бриге и Оснабрюк, в 1667 — Базель, в 1668 — Бреслау; оно также продолжало развиваться вплоть до конца XVIII века.
Тот же самый процесс начинается в Англии значительно раньше: предписания об учреждении исправительных домов появились уже в 1575 году. За этим процессом часто следовало слияние исправительных домов с действовавшими тюрьмами.
В отличие от массы изолированных, о чьем существовании гражданам напоминали только внушительные стены специальных заведений, безумные занимали особое положение. Их запирали в клетки и за плату демонстрировали публике. Множество современных источников и путеводителей рассказывают о том, как демонстрация сумасшедших, пользовавшаяся благосклонностью в Лондоне и Париже, а также в разных немецких городах конкурировала с показом диких зверей.
В ХIХ веке появляется медицинская модель отношения к безумным. В частности мы видим появившийся у общества бессознательный страх безумия. Его можно заметить, например, потому, что психиатрические больницы строят обычно за городом, что соответствует представлениям о заразности, контагеозности психических заболеваний. Ни о каком посещении психиатрических больниц больше не идёт речи. Отчасти это, несомненно, вызвано процессами гуманизации общества, в частности отношения к психически больным. Но отчасти, отвращением (граница стыда и отвращения смещается), которое стало «перевешивать» удовольствие от зрелища.
Этот страх контагеозности (кроме естественного страха, например, перед буйным больным) построен на ощущении того, что контакт с безумным опасен. В основании которого лежит, в свою очередь, ксенофобия. Мы боимся и отторгаем безумных (и любых непохожих), потому что хотим комфорта, хотим возможности идентифицироваться с людьми, которые находятся рядом с нами, хотим эмпатии. Присутствие людей, непохожих на нас, «чужих», чуждых лишает нас такой возможности. Вместо комфорта мы получаем напряжение, необходимое для понимания и поддержания диалога. Вместо идентификации – страх саморазрушения, страх стать не собой (кстати, чем более человек психологически устойчив, целостен, чем в более хорошем контакте с собой он находится, тем меньше он склонен к ксенофобии). Вместо эмпатии – тягостное ощущение взаимного непонимания. Всегда неприятно чувствовать, что ты не понят: сразу ощущаешь себя не слишком умным, понимаешь, что твои возможности ограничены, а это вызывает раздражение.
Кроме того, ксенофобическая реакция дает социально лигитимное выражение для агрессии. «Нет, я не злой и не агрессивный, мне просто не нравятся безумные (люди другой национальности, вероисповедания и т.д.)».
Интересно, что в нас очень сильны все заложенные в прошлом модели (в том числе и те, которые мы на сознательном уровне считаем предрассудками), возникшие в отношении безумных. Мы до сих пор подозреваем, что сумасшедший «мог бы это прекратить», чувствуем раздражение, когда человек больной депрессией «не хочет развеселиться и перестать ныть», а страдающая старческими изменениями бабушка вызывает тайное подозрение, что она «нарочно всё забывает». Мы до сих пор чувствуем мистический трепет перед некоторыми формами безумия, например, особенно впечатляющей истерией и осознаём насколько шизофренический опыт близок к изменённым состоянием сознания. Как сказал Лэйнг: «Мистики и шизофреники попадают в один и тот же океан. Но мистикам удается доплыть до берега, шизофреники тонут».
Мы до сих пор боимся «стать такими же». А поскольку психотические переживания есть у каждого (например, сны), то становится ясно, что грань между нормой и ненормальностью очень тонкая. Кроме того, абсолютно у каждого человека есть бессознательное, но высокое желание регрессировать, соблазн погрузиться в психоз. В конце концов, это начало нашей жизни, наше младенчество (во время которого все мы предавались галлюцинаторному удовлетворению), а возвращаться к тому психическому состоянию, в котором мы уже были, всегда проще.
Многочисленные тестирования, проводившиеся среди студентов психологических вузов в нашей стране, показали, что хотя все мы «в общем» сочувствуем душевно больным, мало кому хочется, что бы человек с психическими проблемами был его знакомым, жил в его доме или даже на той же улице.
Мы «знаем», что больных нужно жалеть, с ними надо быть добрыми, но подспудно, в глубине души, мы сталкиваемся с тем, что относимся к психически больным без всякого удовольствия и сочувствия, а это злит нас ещё больше.