Игнасио Тума.

[legionerv]

Оригинал взят у pishusebe
в Игнасио Тума

Святой отец застегнул воротник рясы перед зеркалом и вышел. Он шел чеканным, размеренным шагом, держа спину прямо.

Очередная проповедь отца Игнасио перед мексиканцами касалась смерти и была для него войной за правду. Местные же относились к смерти совершенно иначе, им бы не пришло в голову играть ее близостью или радоваться ее отдалению - они видели смерть как поток реки наравне с другими потоками.
Сам священник был похож на огонь и боялся этой медленной злой воды.
Разумеется, никакая миссионерская деятельность не увенчалась бы успехом среди этих дикарей.

Язык веры и язык опыта - как Сцилла и Харибда, сходятся, лишь чтобы расколоть друг друга. Мексиканцы племени тума не были людьми веры, а поэтому и к противоположности веры - эмпирике - обращаться было бесполезно, одно здесь понятно лишь в сравнении с другим.
Не раз Игнасио дерзновенно и с грустью мечтал, чтобы выпал ему шанс сотворить чудо именем Господним, - в ситуации, в которой иные способы ее разрешения оказались бы невозможны, и он ждал, что такая ситуация придет, вполне отдавая себе отчет в расхождении этой мечты с каноном.
Но с мексиканцами бы и это не сработало. Они сочли бы чудо лишь иной повседневностью, другим потоком. В языке, состоящем из надземных и подводных течений, описывающем лишь процессы и их качества, было место Богу, но не было места человеку, творящему Божественность и при этом считающему себя уникальным.
Могу ли я быть уверен, спрашивал себя Игнасио, что они, закрыв двери своих хижин, не претворяют там воду в вино одним взглядом чуть раскосых, глубоких, как смола, черных глаз? И не говорят ничего об этом, как и не рассказывают о своих младенцах ничего до трех лет, как и не называют по именам синий цвет, рис и просо. Просто это не принято в их повседневности.

Несмотря на все, Игнасио в двадцать четыре года взял себе имя Тума и остался рядом с ними. Так они и были вместе, священник и его племя, разные, как вода и камень.
Мексиканцы жили бедно, бедствий у них хватало. Болезни и голод уносили их с собой в самый центр жаркой пустыни, к второму солнцу, что светит лишь мертвецам, тускло-алым светом.
Но не было в них и покорности, наоборот, - священник знал их тайну. Издавна они мечтали найти другие земли для проживания и переселиться туда, всем племенем.
В следующую встречу Игнасио читал им проповедь о Ханаане и в конце сказал, что если они позволят ему жить среди них, он отведет их туда, как Моисей отвел верных ему в другие земли.
Мексиканцы согласились, и эта битва была выиграна, пусть и странными средствами. Но настоятель одобрил решение Игнасио, признавая, что иногда нужно прибегать и к метафорам, и к хитрости.
Через какое-то время Игнасио, выезжая в город рядом с деревней, познакомился с хозяином местного музея, и тот рассказал ему, что однажды группа людей покинула деревню и отправилась куда-то, но о них никто ничего не знает, и все считают их умершими.
Мексиканцы в деревне сказали, что это, скорее всего, неправда. На вопросы, почему, - не отвечали, и Игнасио отступился.
Он часто приезжал в город, но больше не встречал смотрителя музея, - ему однажды сказали, что он мертв, другой раз - что и не жил никогда, а в четвертый раз даже музея там не оказалась, а вместо этого была лавочка индийских тканей.

Однажды с отцом Игнасио случилось странное происшествие.
Прогуливаясь в шесть часов вечера по деревне (он не смотрел на часы, так что это могло быть и шесть, и семь, и все восемь, но он привык думать, что совершает прогулку в одно и то же время, и окружающий мир не был против), он зашел в дом, в котором кричала женщина. Надо было помочь с родами или разнять семейную ссору, возможно.
Но женщина кричала и отмахивалась от совершенно пустого полутемного угла хижины.
Игнасио подошел и встал рядом с ней. Дверь скрипела на ветру и ходила ходуном. Женщина тряслась и говорила, что видит волка.
Игнасио не видел волка, но вдруг сделал странную вещь. Крест, что висел у него на шее, он приложил к губам, затем снял и протянул волку навстречу. Жаркое дыхание горячей мокрой пасти было почти осязаемым, и еще более осязаемыми, как медленный мед, были слова, что он произнес:
"Всемогущий и Яростный, силой дерзкой любви твоей закрываю дверь".
И еще более странным был язык. Латынь, возможно? Искаженная латынь? И странно было то, что он вышел из дома в черной одежде, а теперь был в красном.
Но ничего странного в том, что женщина успокоилась и обрадовалась, он не увидел.
После этого священник увидел сон, как его посвящают в рыцари на главной площади деревни, ставшей в сновидении небольшим городом, - он стоит на коленях, а кто-то прикасается к его горлу мечом, и слова застывают и падают в неподвижном воздухе, как легкие листья.
После этого, впервые, он решился этот сон записать. Запечатав конверт, он подумал отправить его Андреасу, брату по вере и ордену, но не решился. Зато записывать сны вошло у него в привычку. Не сразу он решался прочитать записанное, слова горели кровью и огнем, а он был совершенно один среди этих молчаливых и простых мексиканцев и не мог разделить с ними метания своего ума среди образов.
От этого он заболел, проболел всю весну, а когда выздоровел, возобновил переписку с Андреасом и с настоятелем. Не упоминая сны, волчицу и алых рыцарей на пустой площади города-деревни, он подробно описывал сомнения, что посещали его в его миссии, разбирал места из псалмов, спорил по поводу приобщения мексиканцев к культуре церковного пения. Все это укрепляло его, делало его живым и давало необходимую связь с домом, - он удивлялся, почему не делал этого раньше, из робости отделываясь только необходимыми словами.

Вскоре он решился во второй раз. Была осень. Выбрав ярко-красную сутану, он застегнул воротник и вышел в ночь. Сквозь деревню проступал невидимый город, а волчица стояла и ждала его на площади, оскалившись. Она была больше волка, по пояс ему, из ее сосков капало молоко. И он увидел, что из дома вышел индеец, лег под волчицу и стал сосать молоко, было темно и тихо.
Священник поднял левую руку с крестом и произнес изгоняющее заклятие, записанное в третьем сне в ночь понедельника. В реальности оно звучало иначе, чем во сне. Волчица исчезла, а индеец встал, шатаясь, как лунатик, и пошел домой.

Вернувшись, Игнасио начал писать трактат о любви Христовой, не задумываясь над словами, и теперь он четко знал, что ему нужно. Волчица должна прийти в его дом.
Каждый день он теперь выходил из дома и повторял слова изгнания на городской площади, которая перемещалась относительно реальной географии места то туда, то сюда, порой ее найти было очень трудно, однажды она оказалась посередине реки, и Игнасио вошел туда по пояс, подумав вдруг, как нелепо он бы выглядел сейчас перед Андреасом.
Когда трактат был закончен наполовину, в одну из ночей, Игнасио вдруг заснул над раскрытой страницей, а когда проснулся, то увидел, что кто-то дописал еще страницу, серыми чернилами. Это были стихи, кантата с неточной рифмовкой, и писала их Волчица, он знал это.
Что ж, прекрасно, - подумал он, и теперь регулярно молился только о смерти и достойной встрече ее. А Волчица дописывала его историю, и порой ее присутствие было невыносимым, как огненное мельничное колесо.
Один эпизод особенно напугал его. Когда он однажды выбрался в город, на почту, за керосином и посудой, он вдруг услышал, как кто-то говорит:
- Местный священник в деревне Тума совсем спился, приезжали туристы, даже фотографировали, как он валяется в луже, вот ведь недоумок.
Игнасио не пил вообще. Но на какой-то страшный момент ему показалось, что это про него, он в страхе вернулся в деревню и чудовищным усилием заставил себя написать длинное письмо настоятелю, где рассуждал о церкви, о политике, мечтал изучить историю Испании более подробно, говорил о своем переводе в университет... Примерно на предпоследней строчке его отпустило, и он снова поехал в город, стоял под дверями почты часа два, пока решился войти и отправить письмо.
Этой ночью во сне на него нападала волчица, грызла его, а он не мог ни умереть, ни закричать, но явился рыцарь в красном и отогнал волчицу.

Через год Игнасио вдруг проснулся в холодной постели. Лампа не горела. При свете снега за окном он нашел книгу на столе, трактат о любви Христовой, написанную красными и серыми чернилами, с миниатюрами волков и рыцарей.
- Я не умею рисовать, - подумал Игнасио.
Пролистав книгу, не отрываясь, он сел у стола и долго думал. А затем достал из ящика в шкафу пистолет и выстрелил себе в грудь.

Город был настоящим, и настоящей была площадь, а его дом был замком, и он стоял перед ним, в расстегнутой сутане, с крестом на груди. Немыслимый закат пылал, все жители стояли на площади и на улицах за ней, заполонили всю округу. Волчица подошла к Игнасио, и он раскрыл перед ней трактат, все буквы в котором вдруг стали золотыми. И люди подходили к ним, прощались и уходили - сгружая вещи на повозки, сажая детей на пони. Они знали, куда идти, - пока Волчица была занята чтением своей истории, а Игнасио стоял рядом с ней, горячей и меховой, быстро дышащей, за долгое время привязавшись к ней и как к красивому сильному зверю, и как к падшему духу с непростой судьбой. Такова участь всех экзорцистов, возможно.
Мексиканцы уходили, так и не узнав веру Христову.
Как бы там ни было, он даровал им свободу, пусть и сам был мертв, задолго до того, как выстрелом укрепил себя в осознании своей смерти. Священник был от природы деятелен, и это действие, казалось, освобождает и его, наделяет его посмертное существование смыслом.