Не шучу. Я таких антрактов никогда прежде не видела и еще сто лет не увижу.

После первого действия я вышла из театра подышать. Было тепло-тепло. Воздух, пахнущий - в ту неделю - субтропиками, обнимал так, как обнимает только воздух душного морского лета. Над городом брызгал крупный редкий дождик и разворачивался удивительно странный закат.

Я подошла к парапету и стала смотреть. По левую руку размытым лоскутком проплывало над девятиэтажками ясное небо. По правую руку белая арфа моста перечеркнула тучи - сумеречное небо сквозь белоснежные ванты казалось предгрозовым. И там уже загорались, отражаясь в заливе, звездно дрожащие огоньки. А прямо по курсу, там, где за высотками лежало море, а в нем - острова, облачные и настоящие, закат распахивался неярким веером.

Есть такой удивительный, ни на что более не похожий свет предвечерья (и предгрозовья). Он всегда чуточку тревожит, но тут другое: он вызывает в памяти какое-то важное, просто crucially, vitally important воспоминание. Ускользающее, но странно узнаваемое, характерное. И не у меня одной. Когда-то я прочитала рассказ, где старая фея подарила герою совершенную память - память на действительно важные вещи. Там герой вот так же стоял, глядя на огромное грозовое облако, озаренное теплым светом, силился вспомнить - не мог. "Но ведь я только в самом начале пути".

Свет моего заката был именно таким. Какой-то мужчина, стоявший рядом, сказал своим спутницам:
- Словно и это - тоже декорация к опере...
Он был прав. Солнце, огромное, иллюзорно прозрачное, как клинок в пламени кузницы, стояло над морем - а вокруг светились неподвижные, чуть размытые облака, разворачивался веер лучей. Ни тени розового, только какой-то выцветший хрупкий перламутр, пожелтевший от времени шелк. Словно я смотрела через фильтр. И только солнце было не выцветшее - оно рдело, не отбрасывая алой дорожки на далекую воду - залив лежал тихий, незнакомый, с островами и высотками над белым туманом, и не было там ни одной настоящей краски. Все лучистое и дымчатое, и четко очерченное, слой за слоем, пластиночка за пластиночкой. И на этом фоне стояло это красное солнце - чужое облакам и закату. Настолько, что вся сцена казалась ненастоящей. Солнце остывало, истончаясь полумесяцем, как при затмении - оно тонуло в облаке, но облако было неотличимо от неба, и казалось, что убывает само солнце - надкушенное чудо-яблочко, алое яблочко древнего мира, где даже звезды устали.

Так было прямо по курсу, а за спиной у меня, как внезапная улыбка, стояла радуга на полнеба. Я не знала, куда смотреть - слева был закат с надкушенным солнцем, справа - радуга, словно кто-то сложил в ладонях воедино два совершенно разных момента - а ты стоишь посередине, и мир кажется круглым-круглым. И, пока я так стояла, в опасной близости от радуги, чуть не задев ее изгиб, но не обесцветив семи ее воздушных полос, беззвучно вспыхнула молния. И тоже на полнеба - яркая до синевы, впечаталась в тучи всеми своими драконьими изломами. И снова, и снова, уже над морем, где таяло алое солнце и все так же мягко, неподвижно и створчато переливались облака, шелковая роспись на просвет, резной выцветший перламутр. Так я стояла, запрокинув лицо к небу, между солнцем и радугой, между морем и молнией, и никакой оперы мне было не надо, никакого искусства. Какое искусство, если воздух накрывает тебя голубой чашей и ты понимаешь, что земля круглая, и ласковая, и летит куда-то, и мир условен, как декорация к "Чио-Чио-сан", и реален, как музыка?

...Особенно чУдно и чуднО было то, что все это небесное действо с потрясающей точностью уложилось в антракт. Минутка в минутку. Было это на "Мадам Баттерфляй" (ох, лучше бы ее называли "Чио-Чио-сан"). Мариинка питерская привезла в Мариинку владивостокскую свою - а изначально, по-моему, польскую постановку. Я не люблю высокие оперные голоса, они для меня слишком стеклянны. Но у этой Чио-Чио-сан был формально высокий голос с низкими полутонами. Что-то в ее голосе сквозило такое, что можно было догадаться - латиноамериканка. Я посмотрела, ее звали Ана Мария Мартинес. Дружба народов: симфонический оркестр питерской Мариинки, дирижер кореец, прима пуэрториканка. Саму оперу можно было смотреть как спектакль - с черными силуэтами джонок против рассвета, с огромным алым солнцем Японии. И видно было, что художник талантлив, но не знает Японии по-настоящему. То же самое можно сказать и о либретто, собственно - европейский условный взгляд на конфликт запада и востока, в целом верный, но Япония там такая же, какая бывает викторианская Англия в аниме. Ну, опере и положено такой быть, я думаю.