Оригинал взят у pishusebe
в Игнасио Тума

Святой отец застегнул воротник рясы перед зеркалом и вышел. Он шел чеканным, размеренным шагом, держа спину прямо.

Очередная проповедь отца Игнасио перед мексиканцами касалась смерти и была для него войной за правду. Местные же относились к смерти совершенно иначе, им бы не пришло в голову играть ее близостью или радоваться ее отдалению - они видели смерть как поток реки наравне с другими потоками.
Сам священник был похож на огонь и боялся этой медленной злой воды.
Разумеется, никакая миссионерская деятельность не увенчалась бы успехом среди этих дикарей.

читать дальшеЯзык веры и язык опыта - как Сцилла и Харибда, сходятся, лишь чтобы расколоть друг друга. Мексиканцы племени тума не были людьми веры, а поэтому и к противоположности веры - эмпирике - обращаться было бесполезно, одно здесь понятно лишь в сравнении с другим.
Не раз Игнасио дерзновенно и с грустью мечтал, чтобы выпал ему шанс сотворить чудо именем Господним, - в ситуации, в которой иные способы ее разрешения оказались бы невозможны, и он ждал, что такая ситуация придет, вполне отдавая себе отчет в расхождении этой мечты с каноном.
Но с мексиканцами бы и это не сработало. Они сочли бы чудо лишь иной повседневностью, другим потоком. В языке, состоящем из надземных и подводных течений, описывающем лишь процессы и их качества, было место Богу, но не было места человеку, творящему Божественность и при этом считающему себя уникальным.
Могу ли я быть уверен, спрашивал себя Игнасио, что они, закрыв двери своих хижин, не претворяют там воду в вино одним взглядом чуть раскосых, глубоких, как смола, черных глаз? И не говорят ничего об этом, как и не рассказывают о своих младенцах ничего до трех лет, как и не называют по именам синий цвет, рис и просо. Просто это не принято в их повседневности.

Несмотря на все, Игнасио в двадцать четыре года взял себе имя Тума и остался рядом с ними. Так они и были вместе, священник и его племя, разные, как вода и камень.
Мексиканцы жили бедно, бедствий у них хватало. Болезни и голод уносили их с собой в самый центр жаркой пустыни, к второму солнцу, что светит лишь мертвецам, тускло-алым светом.
Но не было в них и покорности, наоборот, - священник знал их тайну. Издавна они мечтали найти другие земли для проживания и переселиться туда, всем племенем.
В следующую встречу Игнасио читал им проповедь о Ханаане и в конце сказал, что если они позволят ему жить среди них, он отведет их туда, как Моисей отвел верных ему в другие земли.
Мексиканцы согласились, и эта битва была выиграна, пусть и странными средствами. Но настоятель одобрил решение Игнасио, признавая, что иногда нужно прибегать и к метафорам, и к хитрости.
Через какое-то время Игнасио, выезжая в город рядом с деревней, познакомился с хозяином местного музея, и тот рассказал ему, что однажды группа людей покинула деревню и отправилась куда-то, но о них никто ничего не знает, и все считают их умершими.
Мексиканцы в деревне сказали, что это, скорее всего, неправда. На вопросы, почему, - не отвечали, и Игнасио отступился.
Он часто приезжал в город, но больше не встречал смотрителя музея, - ему однажды сказали, что он мертв, другой раз - что и не жил никогда, а в четвертый раз даже музея там не оказалась, а вместо этого была лавочка индийских тканей.

Однажды с отцом Игнасио случилось странное происшествие.
Прогуливаясь в шесть часов вечера по деревне (он не смотрел на часы, так что это могло быть и шесть, и семь, и все восемь, но он привык думать, что совершает прогулку в одно и то же время, и окружающий мир не был против), он зашел в дом, в котором кричала женщина. Надо было помочь с родами или разнять семейную ссору, возможно.
Но женщина кричала и отмахивалась от совершенно пустого полутемного угла хижины.
Игнасио подошел и встал рядом с ней. Дверь скрипела на ветру и ходила ходуном. Женщина тряслась и говорила, что видит волка.
Игнасио не видел волка, но вдруг сделал странную вещь. Крест, что висел у него на шее, он приложил к губам, затем снял и протянул волку навстречу. Жаркое дыхание горячей мокрой пасти было почти осязаемым, и еще более осязаемыми, как медленный мед, были слова, что он произнес:
"Всемогущий и Яростный, силой дерзкой любви твоей закрываю дверь".
И еще более странным был язык. Латынь, возможно? Искаженная латынь? И странно было то, что он вышел из дома в черной одежде, а теперь был в красном.
Но ничего странного в том, что женщина успокоилась и обрадовалась, он не увидел.
После этого священник увидел сон, как его посвящают в рыцари на главной площади деревни, ставшей в сновидении небольшим городом, - он стоит на коленях, а кто-то прикасается к его горлу мечом, и слова застывают и падают в неподвижном воздухе, как легкие листья.
После этого, впервые, он решился этот сон записать. Запечатав конверт, он подумал отправить его Андреасу, брату по вере и ордену, но не решился. Зато записывать сны вошло у него в привычку. Не сразу он решался прочитать записанное, слова горели кровью и огнем, а он был совершенно один среди этих молчаливых и простых мексиканцев и не мог разделить с ними метания своего ума среди образов.
От этого он заболел, проболел всю весну, а когда выздоровел, возобновил переписку с Андреасом и с настоятелем. Не упоминая сны, волчицу и алых рыцарей на пустой площади города-деревни, он подробно описывал сомнения, что посещали его в его миссии, разбирал места из псалмов, спорил по поводу приобщения мексиканцев к культуре церковного пения. Все это укрепляло его, делало его живым и давало необходимую связь с домом, - он удивлялся, почему не делал этого раньше, из робости отделываясь только необходимыми словами.

Вскоре он решился во второй раз. Была осень. Выбрав ярко-красную сутану, он застегнул воротник и вышел в ночь. Сквозь деревню проступал невидимый город, а волчица стояла и ждала его на площади, оскалившись. Она была больше волка, по пояс ему, из ее сосков капало молоко. И он увидел, что из дома вышел индеец, лег под волчицу и стал сосать молоко, было темно и тихо.
Священник поднял левую руку с крестом и произнес изгоняющее заклятие, записанное в третьем сне в ночь понедельника. В реальности оно звучало иначе, чем во сне. Волчица исчезла, а индеец встал, шатаясь, как лунатик, и пошел домой.

Вернувшись, Игнасио начал писать трактат о любви Христовой, не задумываясь над словами, и теперь он четко знал, что ему нужно. Волчица должна прийти в его дом.
Каждый день он теперь выходил из дома и повторял слова изгнания на городской площади, которая перемещалась относительно реальной географии места то туда, то сюда, порой ее найти было очень трудно, однажды она оказалась посередине реки, и Игнасио вошел туда по пояс, подумав вдруг, как нелепо он бы выглядел сейчас перед Андреасом.
Когда трактат был закончен наполовину, в одну из ночей, Игнасио вдруг заснул над раскрытой страницей, а когда проснулся, то увидел, что кто-то дописал еще страницу, серыми чернилами. Это были стихи, кантата с неточной рифмовкой, и писала их Волчица, он знал это.
Что ж, прекрасно, - подумал он, и теперь регулярно молился только о смерти и достойной встрече ее. А Волчица дописывала его историю, и порой ее присутствие было невыносимым, как огненное мельничное колесо.
Один эпизод особенно напугал его. Когда он однажды выбрался в город, на почту, за керосином и посудой, он вдруг услышал, как кто-то говорит:
- Местный священник в деревне Тума совсем спился, приезжали туристы, даже фотографировали, как он валяется в луже, вот ведь недоумок.
Игнасио не пил вообще. Но на какой-то страшный момент ему показалось, что это про него, он в страхе вернулся в деревню и чудовищным усилием заставил себя написать длинное письмо настоятелю, где рассуждал о церкви, о политике, мечтал изучить историю Испании более подробно, говорил о своем переводе в университет... Примерно на предпоследней строчке его отпустило, и он снова поехал в город, стоял под дверями почты часа два, пока решился войти и отправить письмо.
Этой ночью во сне на него нападала волчица, грызла его, а он не мог ни умереть, ни закричать, но явился рыцарь в красном и отогнал волчицу.

Через год Игнасио вдруг проснулся в холодной постели. Лампа не горела. При свете снега за окном он нашел книгу на столе, трактат о любви Христовой, написанную красными и серыми чернилами, с миниатюрами волков и рыцарей.
- Я не умею рисовать, - подумал Игнасио.
Пролистав книгу, не отрываясь, он сел у стола и долго думал. А затем достал из ящика в шкафу пистолет и выстрелил себе в грудь.

Город был настоящим, и настоящей была площадь, а его дом был замком, и он стоял перед ним, в расстегнутой сутане, с крестом на груди. Немыслимый закат пылал, все жители стояли на площади и на улицах за ней, заполонили всю округу. Волчица подошла к Игнасио, и он раскрыл перед ней трактат, все буквы в котором вдруг стали золотыми. И люди подходили к ним, прощались и уходили - сгружая вещи на повозки, сажая детей на пони. Они знали, куда идти, - пока Волчица была занята чтением своей истории, а Игнасио стоял рядом с ней, горячей и меховой, быстро дышащей, за долгое время привязавшись к ней и как к красивому сильному зверю, и как к падшему духу с непростой судьбой. Такова участь всех экзорцистов, возможно.
Мексиканцы уходили, так и не узнав веру Христову.
Как бы там ни было, он даровал им свободу, пусть и сам был мертв, задолго до того, как выстрелом укрепил себя в осознании своей смерти. Священник был от природы деятелен, и это действие, казалось, освобождает и его, наделяет его посмертное существование смыслом.

@темы: рассказы

Оригинал взят у bolivar_s
в Художник Генрих Семирадский.

Генрих СЕМИРАДСКИЙ (1843-1902)


Генрих Ипполитович Семирадский родился 24 октября 1843 года в ново-белгородской слободе, недалеко от города Харькова.
Польско-русский художник, крупнейший представитель в России. Будущий живописец. Отец Семирадского был врачом в царской армии. Обучение Генрих начал во второй харьковской гимназии. Именно здесь он получил свои первые уроки живописи. Учителем Генриха стал Безперчий Д.И. – ученик Брюллова.


Пастушок, играющий на свирели

Дальше о художнике, много картинВ 1860 году окончив гимназию, поступает в Харьковский университет, на физико-математический факультет. Несмотря на выбранную специальность, Генрих продолжает брать уроки у Безперчия, которого называет своим единственным наставником. В 1864 году Генрих оканчивает Харьковский университет, получив степень кандидата. Генрих решает связать свою судьбу с живописью и он отправляется в Петербург, где поступает в вольные слушатели Академии Художеств.


Наяды. 1880-е

Спустя некоторое время он перечисляется в академисты и продолжает обучение. Генрих заканчивает Императорскую Академию Художеств в 1870 году. За время учебы Генрих показал свои способности и получил пять серебряных и одну золотую медаль за свои произведения. В 1870 году Генрих получает большую золотую медаль за картину «Доверие Александра Македонского к врачу Филиппу» и право на поездку за границу.


Доверие Александра Македонского к врачу Филиппу


Оргия времен Тиберия на острове Капри.

Художник уезжает в Мюнхен, где берет уроки у Карла фон Пилоти. Именно там он пишет свою первую крупную картину, которая называется «Римская оргия блестящих времен цезаризма». Полотно покупает петербургская Академия Художеств. В 1873 году Семирадский переезжает в Рим. Город дает художнику большое вдохновение. В Риме живописец провел большую часть своей жизни, и он лишь изредка приезжал в Россию. Несмотря на это, петербургская Академия Художеств ценит Генриха и удостаивает его различных наград. Так, в 1873 году живописцу был присужден титул академика за картину «Христос и грешница», которая сделала его всемирно известным.


Римская оргия блестящих времен цезаризма


Грешница. 1873. Холст, масло

Во время участия в международных выставках Семирадский представлял русскую живописную школу. При этом творчество художника является ярким примером позднего академизма. Но, следуя этому направлению, живописец сумел привнести в него собственные идеи. Благодаря этому академические мотивы и позы выглядели у Семирадского по-новому, что делало художника новатором. К излюбленным сюжетам мастера относились эпизоды античной истории и евангельские сюжеты.

В 1876 году Семирадский пишет картину «Светочи Нерона». На гигантском полотне изображено гонение христиан. Император Нерон и его приближенные смотрят за тем, как слуги поджигают факела, представленные в виде христианских мучеников, обмазанных смолой. Картина вызвала неоднозначную реакцию. Одни критиковали Семирадского, говоря, что исполнительство погубило отличный замысел. Другие восторгались полотном. Академия Художеств присудила художнику за картину звание профессора, а правительство Франции наградило кавалерским орденом почетного легиона.


Светочи христианства (Факелы Нерона). 1882. Холст, масло

Следующей успешной картиной Семирадского становится «Фрина на празднике Посейдона в Элевзисе». За это произведение живописец получил звания корреспондента французского института и члена Туринской академии. Четвертное известнейшее полотно мастера – «Дирцея на римском цирке», которое выставлялась в 1898 году в Петербурге.
Генрих Семирадский умер в 1902 году, оставив после себя величайшее художественное наследие.


Фрина на празднике Посейдона в Элевзине. 1889. Холст, масло


Христос у Марфы и Марии. 1886. Холст, масло


У водоёма. 1895. Холст, масло


Эскиз плафона (панно)


Танец среди мечей. 1881. Холст, масло


Христианская Дирцея в цирке Нерона. 1898. Холст, масло


Рим. Деревня. Холст, масло


Опасный урок. Холст, масло


Христос и самарянка. 1890. Холст, масло


Восточный пейзаж


Песня рабыни. 1884


Сцена из римской жизни. 1883. Холст, масло


Итальянский дворик


Девушки на террасе у бюста Гомера. 1890-е


Игра в кости. 1889. Холст, масло


Греческий торговец (Дорога к святыне)


Занавес Львовской оперы. Аэндорская волшебница вызывает тень Самуила


Маленький Орфей


Ночь в Помпеях. 1879


Отдых патриция. 1881


Суд Париса


Отъезд Катерины Корнаро, королевы Кипра. 1878


Танцовщица на канате. 1898


Сократ застает своего ученика Алкивиада у гетеры. 1875


Сцена у колодца. 1890


У источника. 1898


По примеру богов


У колодца. 1899


Римская идиллия 1885-90


Женщина или ваза


Талисман 1881


Жанна д’Арк


Красота и Любовь (Амур и Психея). 1894


Отдых


Пруд Фавна


Водонос в античном ландшафте


Беседа




Портрет римлянки


Портрет Кобиеты Жимьянка

@темы: искусство

12.01.2013 в 18:38

Пишет  opossum:

В зале народного творчества Русского музея есть совершенно чудесная работа — "Мыши хоронят кота". Мышиная процессия голов этак в 60 (все в кадр не влезли) и стреноженный котейка на санях. Видимо, живьем хоронят.



+1


URL записи

@темы: искусство

(c) Владимир Семёнович Фридман wolf_kitses

Этологи определяют инстинкт как специализированную морфоструктуру (временный орган животного, Lorenz, 1950a, b), которая закономерно появляется в потоке действий животного в специфической социальной ситуации. Инстинктивная реакция = автоматически осуществляющаяся при всяком предъявлении специфических раздражителей независимо от контекста, не корректируемая ни обстоятельствами контекста, ни прошлым опытом животного. Даже если использование того и другого могло бы сильно повысить успешность реакции, реализация инстинктов следует видовым «врождённым схемам реагирования».

читать дальшеТо есть главное в осуществлении инстинкта, в отличие от рефлекса и других простых форм реагирования – реализовать специализированные формы поведения в специфических ситуациях взаимодействия стереотипно и точно, а не просто вызвать ответы на стимуляцию.

Этология родилась из гениального прозрения Оскара Хейнрота, «увидевшего» вдруг, что наследственная координация, стоящий над нею центр торможения и механизм запуска «образуют с самого начала некоторое функциональное целое» (Лоренц, 1998: 341). Выделив эту систему, Хейнрот ввёл понятие «свойственного виду импульсивного поведения» (arteigene Triebhandlung), чем открыл дорогу для «морфологического подхода к поведению». Arteigene Triebhandlung - та самая «манера держаться», по которой орнитолог безошибочно распознает вид ещё до того, как рассмотрит детали окраски. Пример: реакции встряхивания хвостом, характерные движения при взлёте, чистке и пр. настолько устойчивые и типизированные, что имеют систематическое значение (Р. Хайнд. «Поведение животных», 1975: табл.3 на стр.709).

Другой пример «свойственного виду импульсивного поведения» - многие цыплята даже за вознаграждение не могли всего 10 секунд спокойно постоять на платформе, не двигая ногами. Они не выдерживали и начинали скрести пол. Свиньи в цирке легко выучиваются раскатывать пятачком ковёр, но никак не могут научиться брать и опускать монету в фарфоровую копилку (также в форме свиньи; из этого бы вышел эффектный цирковой номер). Вместо того, чтобы опустить монетку, свинья много раз её роняет на пол, толкает пятачком, поднимает, снова роняет, подгоняет, подкидывает и т.п.

На основании таких наблюдений супруги Бреленды установили принцип инстинктивного смещения: выученные индивидуальные реакции всегда смещаются в сторону видовых инстинктов в тех случаях, когда выученная реакция хоть в какой-то степени сходна с сильным И. (Breland, Breland, 1961, цит. по Резникова, 2005).

Именно структура инстинктивных реакций животного определяет 1) чему можно выучиться, и чему выучиться нельзя, 2) как должно быть организовано обучение, чтобы оказалось успешным, причём форма опыта «на обучение» в общем случае зависит не от логики задачи, но от инстинктивно заданного «пространства возможностей» для обучения тому или иному навыку. 3) как должен быть поставлен опыт «на рассудочную деятельность», чтобы выявить «верхние этажи» интеллекта животного.

У человека и антропоидов инстинктивное смещение отсутствует: возможно обучение любой реакции (решению задачи и пр.) которое индивиды способны воспроизвести по образцу. Обучение может быть плохое, а результаты низкими, но не наблюдается смещения к иным реакциям, которые могли б рассматриваться как потенциальные «инстинкты» (Зорина З.А., Смирнова А.А. О чём рассказали «говорящие обезьяны»? способны ли высшие животные оперировать символами. М. 2006).

От обычных рефлекторных актов инстинкты отличаются тем, что воспроизводятся не только непосредственно в ответ на стимуляцию, но непрерывно. Точней, животное находится в постоянной готовности к совершению инстинктивного действия, но последняя в норме подавлена. Под воздействием ключевых стимулов центральный контроль снимается с высвобождением специфической структуры инстинктивного акта.

Эрих фон Хольст получил прямые доказательства того, что der Erbkoordination представляет собой систему с автономным управлением, не сводимую к цепям безусловных рефлексов. Он обнаружил, что стереотипные движения животного вызываются процессами стимуляции и координации, совершающимися в самой нервной системе. Движения не только выполняются скоординировано в строгой последовательности без участия рефлексов, но и начинаются вовсе без внешнего стимула.

Так, зафиксированы нормальные плавательные движения рыб с перерезанными задними корешками спинномозговых нервов. Видоспецифическая форма движений определяется автономным механизмом изнутри, «срабатывающим» в ответ на ключевой раздражитель извне. При длительном отсутствии специфических раздражителей тот же механизм «срабатывает вхолостую», в ответ на эндогенный рост нереализованного возбуждения «внутри» индивида.

Чтобы минимизировать возможные «ошибки запуска» (ведь инстинктивное действие невозможно остановить или изменить, пока оно не реализовано полностью), запускающая система должна так или иначе «сличать» внешний стимул с некой нервной моделью «типичных раздражителей» и/или «типовых ситуаций», запускающих инстинктивный ответ. Следовательно, врождённая система реагирования всегда содержит элемент распознавания образов (Lorenz, 1989).

Отсюда потенциальная «сигнальность» и «социальность» инстинктов. Нет инстинкта, который не требовал бы реализации в определённой социальной среде и коммуникации с определёнными партнёрами (Тинберген, 1993; Лоренц, 1994). Иногда это другие особи, иногда - ключевые стимулы от структуры местообитания, от определённой реакции жертвы на действия хищника и т.п. объекты внешнего мира особи, поведение которой реализует соответствующий видовой инстинкт (die Umwelt фон Юкскюля). При взаимодействии со средой (экологической или социальной) эти значимые объекты выступают, прежде всего, как партнёры по взаимодействию, и лишь во вторую очередь – как ресурсы среды (Lorenz, 1935, 1937).

Реализация инстинкта в одиночку также невозможна, как хлопок одной ладонью. Даже стремление спасти свою жизнь («инстинкт самосохранения» по неточному выражению публики) становится «настоящим» инстинктом только тогда, когда животное

- во-первых, усвоит те «типичные» программы поведения, которые вообще применяются [могут быть применены] в ответ на определённый набор опасностей внешнего мира и реализует их в конкретном сообществе с его конкретным набором опасностей, «относительный вес» которых может существенно отличаться от общевидового;

- во-вторых, когда перед всяким запуском инстинктивного действия разные виды опасностей должны быть категоризированы и различены, так что на конкретный тип описанных объектов животное выдаёт не генерализованный (или не только генерализованный), но также и специфический ответ;

- в-третьих (и это главное) когда в ответ на появление опасности животное реализует соответствующие программы действий настолько «автоматически» и «непроизвольно», что соответствующий «бросок в укрытие» гарантировано достигнет цели, если только запущен точно и вовремя, как бы ни складывались обстоятельства контекста, в которых обычно «стартует» инстинктивный акт.

Далее, разные акты самоохранительного поведения должны устойчиво соответствовать разным опасностям: инстинкт как определённая структура действий начинается тогда, когда разным категориям потенциально опасных объектов начинают соответствовать разные типы «бросков в укрытие» или, например, разные «способы моббинга», каждый из которых эффективен в собственных специфических условиях появления.

Удачна метафора А.Н.Барулина (2002): инстинкт есть рефлекс, дуга которого замыкается между особями в сообществе, чем поддерживает видоспецифическую организацию последнего (а не в самой особи), - но с той же чёткостью, неуклонностью, специализированностью и специфичностью реакции. «Замыкание» инстинктивных реакций происходит через специализированный ответ другой особи на специфический сигнал данного индивида, притом, что все вместе они являются социальными компаньонами. Поэтому для моделирования процессов информационного обмена в сообществах животных можно использовать известные модели распознавания образов, отделяющие сигнал от шума с использованием искусственных нейронных сетей.

Инстинкты – это единственные «оформленные структуры» (устойчивые элементы организации процесса), которые «заинтересованный наблюдатель» - этолог или другое животное (сосед, активный вселенец) может выделить на фоне изменчивого континуума прямых действий или экспрессивных реакций особи. Последние могут быть столь же врождёнными, как инстинкты, но управляются целью через акцепторы результатов действия по П.К.Анохину или носят рефлекторный характер, а не реализуют (видо)специфические структуры многоступенчатой последовательностей действий, подчинённой некоторому плану, программе поведения (Гаазе-Раппопорт, Поспелов, 1987). Поэтому рефлексы и экспрессивные реакции, также как целенаправленны действия животного не входят в состав инстинктов, хотя часто сопровождают их.

В силу шаблонности и «автоматичности» действия акт реализации инстинкта маркирует наступление специфических проблемных ситуаций процесса и поэтому может служить и служит знаком последней. Стереотипное воспроизведение дифференцированных форм брачных, угрожающих и т.п. демонстраций в ответ на демонстрации того же ряда есть реализация инстинкта в коммуникативном процессе. Поэтому для анализа инстинктов, реализующихся в социальной коммуникации, этологи используют «морфологический подход к поведению».

Ритуализированные демонстрации животных суть специфические элементы видового инстинкта (охраны территории, но не «агрессивного», поиска партнёра или ухаживания, но не «сексуального» и т.п. в зависимости от конкретной биологии вида). Точней, видовые демонстрации - это последовательные этапы реализации инстинкта в коммуникативном процессе, наиболее специфические (видоспецифические), выделенные и оформленные элементы «свойственного виду импульсивного поведения», поскольку специализированны в отношении сигнальной функции. В соответствии с этим Оскар Хейнрот определил этологию как изучение «языка и ритуалов» животных, объединённых им в понятии «система коммуникации».

Замечательно, что психологи культурно-исторической школы, исходя из совершенно иных оснований, точно также определяют инстинкты как структуры поведения, внешние по отношению к действующему индивиду, то есть «общевидовые формы» сигнализации и социального действия, в которую должна укладываться активность последнего, чтобы быть эффективной и значимой для партнёров.

«Инстинкт, эта генетически первичная форма поведения, рассматривается как сложная структура, отдельные части которой слагаются наподобие элементов, образующих ритм, фигуру или мелодию», то есть тоже характеризуется определённой формой, имеющей некое сигнальное значение и которую должен распознать партнёр.

Это сложная структура, определённый знак некоторой системы коммуникации, который партнёры распознают по «фигурам, ритмам или мелодиям», образованным элементами инстинкта, то есть по специфической организации инстинктивной последовательности. Такого рода «знаки» у животных этологам только предстоит расшифровать, для чего следует научиться устанавливать соответствующие «фигуры» и тем более «мелодии», отличать их от «фона» несигнальной активности. А здесь остаются большие трудности методического характера.

И далее «многое говорит за предположение, что инстинкт в генетическом отношении является предшественником рефлекса. Рефлексы представляют собою только остаточные, выделившиеся части из более или менее дифференцированных инстинктов» (Словарь Л.С.Выготского, 2004: 44). Это писано независимо от Хейнрота и Лоренца, частью и до них.

Врождённость (в смысле генетическую детерминированность) инстинктов не следует преувеличивать. Исследования показывают, что наследуется только «болванка» инстинкта – некое неопределенное действие в определённом направлении (в сторону партнёра – потенциального источника ключевых раздражителей, запускающих инстинктивный акт).

Эволюция И. в ряду позвоночных есть постепенное ослабление их формообразующего влияния и замещение элементами опыта. При прогрессивном развитии индивидуальности животного инстинкт замещается стереотипами там, где реакция должна быть ригидной и жёсткой, обучением и интеллектом там и тогда, где необходимо гибкое реагирование на ситуацию. Стереотипные и ритуальные формы поведения консервативны и жёстки, «интеллектуальные» пластичны и легко совершенствуются, но те и другие вырабатываются социальной средой – первые в рамках рациоморфных процессов, вторые через создание концептов ситуации.

В филогенетическом ряду позвоночных «врождённая болванка» инстинкта становится всё меньше, и всё неопределённей, при столь же неуклонном росте формообразующей роли социальной среды в становлении нормального поведения. При переходе некоторой границы первая исчезает совсем, и поведение формируется только индивидуальным пониманием ситуации (способностью создавать концепты, и дальше действовать по выделенному идеальному «образцу») или социальной средой, воспитывающей, развивающей способности индивидов, в том числе понимание и действие, без участия инстинктов. Врождённый паттерн поведения, запускающийся в ответ на специфические стимулы в специфической ситуации взаимодействия – инстинкт здесь исчезает, распадаясь на изолированные врождённые реакции – рефлексы, в точности как в определении Л.С.Выготского.

Думаю, этот «Рубикон» исчезновения инстинктов лежит даже не между человеком и животными, а внутри самих обезьян, где-то между высшими и низшими приматами. Обезьянами, антропоидами и павианами, или макаками и мартышками.

Признаком наличия такой границы мне видится разрушение у высших обезьян той системы дифференцированных видовых сигналов "типа верветок", которая так модна сейчас, и полная деспециализация сигналов, как вокализации, так и жеста. У высших приматов проявление инстинктов «уходит в тень», всё больше ограничивается неопределёнными и неспецифическими ситуациями.

Это ведёт к обратному превращению визуальных и акустических демонстраций животного из сигналов о ситуации в «просто экспрессии», выражающие динамику состояния индивида, и далеко не только в связи с ситуацией. Демонстрации утрачивают свою обычную информативность и специфичность связи определённых сигналов с определёнными ситуациями. Анализ взаимодействий гамадрилов (Erytrocebus patas) показал, что основу для описания консервативной стороны социальной структуры группы даёт регулирование дистанций, груминг, обнюхивание рта партнёра и другие индивидуальные решения и действия. Демонстрации же при всей видоспецифичности значат на удивление мало: они не только встречаются менее чем в 13% от общего числа сближений, но и не позволяют предсказать исход сближения двух особей (Rowell, Olson, 1983).

Главным средством регуляции социальной структуры групп приматов (в меньшей степени других высших млекопитающих) вместо общевидовых сигналов служит социальное действие каждого отдельного индивида, заинтересованного в стабильности сложившейся структуры группы или, наоборот, в выгодных для себя изменениях этой структуры. Общевидовые экспрессии или вокализации, обычно претендующие на роль демонстраций – потенциальных сигналов, у высших приматов практически всегда неспецифичны.

А вот социальное действие и оценка ситуаций, вроде бы сугубо индивидуальное, оказывается общепонятным и легко «прочитывается» по двум причинам. Во-первых, оно часто оказывается типическим действием в типических обстоятельствах, а развитие индивидуальности у высших приматов доходит до способности создавать концепты ситуаций, наблюдая поведение других особей, и воспроизводить эти действия по идеальному «образцу», когда та же самая ситуация случается с особью-наблюдателем. Для этого не требуется видовых инстинктов, только индивидуальные способности наблюдения, воображения, памяти, и интеллекта, всё то, чем высшие обезьяны качественно отличаются от низших – колобусов и мартышек.

Во-вторых, у высших приматов идеальная структура группы существует как некая общая реальность, известная всем членам социума, и учитывающаяся при любом социальном действии, наравне со статусом и индивидуальными особенностями животных. Исходя из этого «знания» «идеальной модели» отношений, интегрирующих животных в сообщество, индивид может сам прогнозировать развитие социальных ситуаций и по своему выбору предпринимать действии, направленные на сохранение существующих социальных связей, разрушаемых агрессией доминанта, или, наоборот, на изменять их в свою пользу (Seyfarth, 1980, 1981; Cheeney, Seyfarth, 2007).

Понятно, что для эффективного управления (или поддержания сложившейся структуры отношений) в такой системе нет необходимости в видовых инстинктах, и достаточно индивидуального действия. Ведь способность к созданию концептов ситуации, перемещаемость концептов и способность к реализации многоступенчатые планы действий по некому идеальному «образцу», наблюдённому у других особей, делает инстинкт совершенно лишним.

У человекообразных обезьян инстинктивная «матрица» исчезает полностью, и паттерны видоспецифического поведения неразличимы среди индивидуальных экспрессий. Это равно относится к демонстрациям (позам, жестам и звукам), и к сколько-нибудь стереотипным формам повседневного поведения.

Здесь (а тем более у человека) полностью отсутствуют инстинкты в этологическом понимании этого термина, как бы это не противоречило обыденному значению слова «инстинкт», «инстинктивный», где инстинкт путается со стереотипом и ритуалом на основании общего сходства в «бессознательном» осуществлении действия.

У низших обезьян (мартышек, колобусов, обезьян Нового света, всех имеющих дифференцированные системы сигналов-символов) они безусловно присутствуют. Следовательно, в «зоне перехода» между первыми и вторыми - у макак, лангуров, павианов, гелад происходит постепенное разрушение инстинктивной «матрицы» поведения до состояния полного отсутствия у антропоидов (что будет конкретизировано приматологическими исследованиями; будучи орнитологом, я могу лишь отметить тенденцию, а конкретное прохождение границы могу только предполагать).

Существуют три ряда доказательств в пользу этого тезиса.

Во-первых, у низших позвоночных психика и индивидуальность животного развиваются в «матрице» инстинктов, подчиняющей и берущей под управление остальные формы активности. Практически у всех позвоночных, кроме некоторых птиц и высших млекопитающих (попугаи, врановые, обезьяны, дельфины, кто ещё?) неинстинктивные реакции либо обслуживают реализацию инстинкта, либо осуществляются по созданной им «матрице» разделения времени между разными видами деятельности животного, либо подвергаются инстинктивному смещению. То есть именно видовые инстинкты задают «пределы осуществления» неинстинктивных форм поведения во времени и пространстве, «цели», и «верхние этажи» развития интеллекта (Никольская и др., 1995; Никольская, 2005).

В процессе прогрессивной эволюции индивидуальности животного в ряду позвоночных эта матрица «истончается» и «разрушается», замещаясь актами индивидуального интеллекта (например, концептами ситуаций), результатами обучения и другими элементами опыта. Проявление инстинктов «уходит в тень», всё больше ограничивается неопределёнными и неспецифическими ситуациями.

Далее, «инстинктивная матрица» паттернов видоспецифического поведения описана в исследованиях нервального субстрата вокализаций низших обезьян, но не найдена у антропоидов. Проводя стимуляцию разных отделов мозга беличьих обезьян-саймири при помощи вживленных электродов, U.Jurgens и D.Plooge показали, что каждый из восьми выделенных по структурным признакам спектра типов звуков саймири имеет в вокальных зонах головного мозга собственный морфологический субстрат. Если субстраты совпадали и из одной точки можно было вызвать два разных типа звуков, они вызывались разными режимами электрической стимуляции (по интенсивности, частоте и длительности стимула, цит. по Jurgens, 1979, 1988).

На других видах низших обезьян получены сходные результаты. Дифферецированности сигналов тревоги на уровне поведения соответствует дифференцированность нервного субстрата, опосредующего выдачу сигнала в ответ на сигналы партнёра и/или опасные ситуации (это участки лимбической системы, включающей вокальные зоны промежуточного и переднего мозга). При общности морфологического субстрата разные сигналы "запускаются" разными режимами стимуляции, то есть каждому видоспецифическому сигналу соответствует «свой собственный» участок и/или запускающий режим воздействия (Fitch, Hauser, 1995; Ghazanfar, Hauser, 1999).

С одной стороны, всё это точно соответствует "высвобождению" инстинктов после специфических "уколов" ключевых стимулов, как его понимали классические этологи. С другой - доказывает дискретность и дифференцированность видовых сигналов у низших обезьян и других позвоночных, имеющих системы сигнализации того же типа (Evans, 2002; Egnor et al., 2004). С третьей - подтверждает наличие биологической основы у традиционной типологической классификации сигналов животных, основанной на сведении всего многообразия изменений структурно-временного спектра звуков, продуцируемых в данной ситуации, к некому конечному набору «идеальных образцов» (Current topics in primate vocal communication, 1995).

То есть у низших обезьян видим жёсткое «тройное соответствие» между сигналом, ситуацией и паттерном поведения, запускаемым в ответ на сигнал, при видоспецифичности паттернов, «автоматичности» запуска, врождённости «означивания» ситуаций сигналами и врождённости реагирования других особей на сигнал. Физиологические исследования показывают, что сигналы имеют изолированные «модели выдачи» в мозгу, этологические исследования тех же видов – что существуют изолированные «модели восприятия и отреагирования» разных сигналов, связанных с разными ситуациями и дифференцируемых на основании разной формы сигнала.

Также организованы системы сигнализации всех других позвоночных (грызунов, ящериц, птиц и рыб). А вот в филогенетическом ряду приматов это «тройное соответствие» ослабевает и полностью ликвидируется у антропоидов. Уже у павианов и макак нарушена точность соответствия между дифференцированными сигналами, морфологическими субстратами, из которых вызывается сигнал, и дифференцированными режимами стимуляции или классами внешних объектов, ответственными за появление сигнала (Current topics in primate vocal communication, 1995; Ghazanfar, Hauser, 1999).

Соответственно, многие визуальные и акустические демонстрации неспецифичны, и деспециализированы до уровня индивидуальной пантомимы. Эти целиком неспецифические сигналы тем не менее вполне действенны в коммуникативном отношении, например, так называемый «пищевой крик» цейлонских макаков (Macaca sinica).

Обнаружив новый вид пищи или богатый источник корма обезьяны издают характерный крик продолжительностью около 0,5 с (частота колеблется от 2,5 до 4,5 кГц). Эмоциональной основой крика служит общее возбуждение, своего рода эйфория, стимулированная находками новых источников или видов пищи, где уровень возбуждения (отражённый в соответствующих параметрах крика) растёт пропорционально степени новизны и «лакомости» пищи.

Доказательством неспецифичности сигнала служит тот факт, что индивидуальные различия в реактивности макак существенно влияют на интенсивность звуковой активности и на частотные характеристики самих звуков. Кроме того, характеристики сигнала не зависят от конкретных особенностей пищевых объектов, то есть пищевой сигнал макак лишён иконического смысла.

Тем не менее пищевой крик - эффективное и надёжное средство коммуникации. В адекватной ситуации крик зарегистрирован в 154 случаях из 169. Положительная реакция других особей на крик обнаружена в 135 случаях из 154; члены стада, услышавшие крик, сбегаются к нему с расстояния до 100 м (Dittus, 1984).

При переходе к высшим приматам всё больше сигналов становятся неспецифическими, их форма определяется индивидуальной экспрессией, на которую влияют состояние и ситуация, при полной невыраженности «идеальных образцов» и, следовательно, инвариантов формы сигнала. Реакция определяется индивидуальной оценкой ситуации, а не «автоматизмами» видового уровня, дифференцированные видовые системы сигнализации «типа верветок» преобразуются в пантомиму индивидов (сигналы ad hoc), которые каждое животное издаёт в меру собственной возбуждённости и своей специфической оценки ситуации, а другие интерпретируют в меру собственного наблюдения и понимания.

То есть в филогенетическом ряду приматов идёт деспециализация видовых сигналов: из специализированного «языка», использующего сигналы-символы, они превращаются в индивидуальную пантомиму, способную передать настроение, но не информировать о классе ситуаций. Данный процесс зафиксирован и для вокализаций, и для визуальных сигналов (лицевые экспрессии, жесты, позные демонстрации). Логического завершения он достигает у антропоидов. В их поведенческом репертуаре полностью отсутствуют элементы поведения, соответствующие «демонстрациям» классических этологов.

Их место занимают вокализации, жестикуляции, телодвижения и лицевые экспрессии, сугубо индивидуальные по характеру, синхронизация и унификация которых достигается через взаимное «копирование» способа исполнения «нужных» криков или жестов в «нужной ситуации». Так, пищевые крики (long-distance food calls) шимпанзе сугубо индивидуальны, при некоторой зависимости также от ситуации и новизны пищи (чем напоминают пищевой крик M.sinica). Однако при совместном издавании крика самцы шимпанзе начинают подражать акустическим характеристикам крика партнёра. Этим достигается некоторая унификация криков, тем более полная и устойчивая, чем чаще данные животные кричат вместе по поводу сходных видов пищи (то есть, чем тесней социальная связь между ними, чем чаще они сотрудничают в поиске пищи сходными способами и пр.).

Поскольку характер крика и степень унифицированности его с другими особями – маркёр тесноты социального взаимодействия между животными, разные самцы, кричат по-разному в зависимости от того, с кем именно. Это приводит, с одной стороны, к существенному разнообразию криков, с другой стороны – к унификации, маркирующей существующие социальные альянсы, но способной гибко перестраиваться при всяком преобразовании структуры группы. Тем самым индивиды информируются о всех значимых перестройках структуры социальных связей (Mittani, Brandt, 1994).

Как показывают наблюдения, другие особи прекрасно ориентируются на структуру криков и характер жестикуляции индивидов, используя их как маркёр изменений социальных связей животного с индивидами из ближайшего окружения (силы, тесноты, устойчивости связей, доминантного или субординантного положения, Гудолл, 1992). Сходным образом поступают орангутаны Pongo pygmaeus. Для возобновления прерванной коммуникации: они точно воспроизводят сигналы партнёра, если "понимают" его значение и ситуацию, в связи с которой он был издан, но модифицируют его при непонятном (неизвестном) значении соответствующих жестов и криков, или незнании обстоятельств, в которых он был воспроизведён (Leavens, 2007).

То есть наблюдатель-этолог среди звуков или экспрессий антропоидов всегда может выделить элементы, которые в определённый период времени были бы и «оформленными», и «наделёнными значением» для всех членов группировки.

Но эти элементы непостоянны, их «наделение» сугубо ситуативно и динамично меняется на всём протяжении жизни группы, то есть «сами по себе» они «бесформенны» и «семантически пустые» (сигналы ad hoc). Хотя пластика поведения животного (включая вокализацию) всегда распадается на некоторое число относительно выделенных элементов, напоминающих демонстрации, при сколько–нибудь продолжительном наблюдении она оказывается своеобразной tabula rasa, на которой динамика социальной структуры группы оттискивает то или иные «структуры поведения» с сигнальным значением ad hoc и быстро модифицирует их.

По-видимому, системы зеркальных нейронов высших приматов, интенсивно изучаемые в настоящее время, развиваются как замена дифференцированных систем сигнализации высших обезьян. Они позволяют придавать сигнальное значение всякому социальному действию животного меру его «типичности» и «типичности» обстоятельств, в которых оно проявляется, доводить воспроизводимое действие до уровня стереотипа, по жёсткости и оформленности неотличимого от «настоящей демонстрации», если ситуация неизменна и менять стереотип, если она меняется. См.Michael Arbib. Mirror system hypothesis.

Поэтому второй ряд доказательств отсутствия инстинктов у высших приматов связан с неудачей поиска систем сигнализации «типа верветок». Последние основаны на видовых наборах дифференцированных демонстраций, «обозначающих» логически альтернативные категории объектов внешнего мира и этим как бы «именующих» их. Кроме них тот же самый сигнал «обозначает дифференцированные» программы поведения, которые запускаются при взаимодействии с данным внешним объектом и/или после поступления сигнала о нём (Seyfarth et al., 1980; Cheeney, Seyfarth, 1990; Blumstein, 2002; Egnor et al., 2004).

Тем самым в значении сигналов здесь как бы сочетаются имя и действие, что позволяет назвать эти системы сигнализации «языком», при сугубой «инстинктивности» сигналов и «автоматичности» запуска процесса сигнализации. Естественно, что такой «язык» пытались обнаружить у антропоидов, ведь так соблазнительно cчитать эти простенькие, но уже «знаковые» сигнализации предтечей человеческого языка! Возникали даже предположения о наличии у обоих видов шимпанзе жестового или «акустического» протоязыка (построенного по тому же принципу, что у верветок, но в отличие от них являющегося открытой системой знаков, с возможностью создания новых знаков для новой ситуации через комбинирование некоторых базовых элементов, Mitani, Brandt, 1994).

С такой надеждой системы сигналов-символов активно искали в акустической и жестовой коммуникации шимпанзе и бонобо. Но все попытки описать «что-нибудь сходное с верветками» были неудачными и в отношении вокализаций, ни жестов.

Показательно, что в ситуации опасности и тревоги (а также агрессии, полового возбуждения, и во всех остальных ситуациях) антропоиды неспособны информировать партнёров, какая точно опасность грозит, откуда именно, и что следует делать в данной ситуации. Их жестикуляция и крики отражают лишь степень беспокойства в связи с ситуацией, способны возбудить аналогичное эмоционально состояние в других, заставить их обратить внимание на ситуацию и при наличии отношений, предполагающих социальную поддержку, побудить её оказать.

Так, в группах шимпанзе периодически появляются каннибалы (-лки), ворующие и поедающие детёнышей других обезьян. Иногда эти попытки успешны, иногда матери им оказывают отпор, мобилизируя поддержку в виде дружественно расположенных самцов. Одна из таких самок несколько раз подвергалась атакам каннибалки и успешно отражала их за счёт социальной поддержки. Однако характер сигнализации объекта нападения показывает, что её интенсивная сигнализация и жесты никак не информирует «группу поддержки» о том, какого рода опасность грозит и как её лучше всего отражать, только передаёт состояние тревоги и стресса в связи с ситуацией. Прибывшие самцы вынуждены оценивать ситуацию и выбирать действия сами (Дж. Гудалл. Шимпанзе в природе. Поведение. М.: Мир, 1992).

Напротив, простенькая система сигнализации низших обезьян (3-4 дифференцированых крика вместо 18-30 вокализаций у шимпанзе, связанных континуальными переходами) легко справляется с задачей информирования об альтернативных категориях опасностей, существенных для их внешнего мира (Zuberbűhler et al., 1997; Zuberbűhler, 2000; Blumstein, 2002; Egnor et al., 2004). Видимо, именно в силу невозможности точного указания опасности, исходящей от каннибалов, эти шимпанзе спокойно существуют в группах и вне актов нападения на других детенышей вполне терпимы другими особями. Последние вполне распознают данных субъектов индивидуально, но за отсутствием и видоспецифических инстинктов, и «протоязыка» их действия остаются «неназваными», а, значит, «неоценёнными» по достоинству коллективом.

То есть у низших обезьян мы видим одно состояние стереотипных форм поведения, один способ использования ритуализированных демонстраций, точно соответствующий «классическому» определению инстинкта, у антропоидов и человека – другой, прямо противоположный первому. Фактически у шимпанзе и бонобо (в отличие от верветок) не существует видового «языка», решающего задачу «именования» значимых ситуаций и объектов внешнего мира, и обозначения действий, эффективных в данной ситуации. В то же время по уровню интеллекта, способности к обучению, к точному воспроизведению чужих действий в сложной ситуации (тех же жестов «языка глухонемых») вполне способны к обучению языку и использованию символов. Это многократно доказано знаменитыми опытами с «говорящими обезьянами».

Следовательно, человеческий язык – не видовой инстинкт Homo sapiens, как считают хомскианцы (Пинкер, 2004), а такой же продукт культурной эволюции в сообществах приматов и пралюдей, как орудийная деятельность. С последней он имеет много общего, включая общий неврологический субстрат говорения, изготовления орудий по образцу, и метания предмета точно в цель. Но тогда даже у антропоидов (а тем более у человека) нет паттернов поведения, соответствующих этологическому определению инстинкта.

Третий ряд доказательств отсутствия инстинктов связан с радикально иным характером лицевых экспрессий (возможно, и других элементов «языка тела») человека по сравнению с видоспецифическими демонстрациями низших обезьян и других позвоночных, скажем, демонстрациями ухаживания и угрозы. Последние представляют собой классический пример инстинкта в том числе и потому, что точность соответствия стимула и реакции, изданной демонстрации особи и ответной демонстрации партнера обеспечивается автоматически, за счёт механизма стимуляции подобного подобным.

Модель «стимуляции подобного подобным» М.Е.Гольцмана (1983а) возникает из необходимости объяснить устойчивость/направленность течения коммуникации, её специфический результат в виде социальной асимметрии, устойчивой в течение определённого (прогнозируемого) периода времени, а также дифференциацию ролей, которая стабилизирует систему-социум без каких-либо «слишком сильных» утверждениях о наличии специализированных знаковых систем. Известная диалоговая модель коммуникации классических этологов – вариант «стимуляции подобного подобным» для того предельного случая, когда воздействия, которыми особи обмениваются друг с другом, представляют собой специализированные сигналы, жёстко связанные с определёнными ситуациями закономерно развивающегося процесса взаимодействия.

Природу стимуляции подобного подобным можно пояснить на примере взаимодействий матери и ребёнка в период «младенческого лепета», когда знакового общения точно нет (Винарская, 1987). В первые месяцы жизни ребёнка часть коммуникативных механизмов импринтингуется. Среди них именно те, «которые являются необходимой предпосылкой всякого взаимодействия»: быстрые и пристальные взгляды, движения приближения, улыбка, смех, характерные звуки голоса. Все эти реакции подкрепляются поведенческими механизмами матери, которые включаются настолько неожиданно и действуют так неосознанно для самой матери, что автор даже совершает «ошибку потенциальности», предположив их врождённость.

Это замедление тона материнской речи в ответ на эмоциональные проявления ребёнка, повышение средней частоты основного тона голоса за счёт высоких частот и пр. Если б речь шла о диалоге взрослых, можно было бы сказать, что мать переводит речь в регистр «для иностранца». Собственно «стимуляция подобного подобным» состоит в следующем: «Чем больше физические характеристики эмоциональных высказываний матери уподобляются голосовым возможностям младенца, тем легче ему подражать ей и, следовательно, устанавливать с нею характерный для раннего возраста эмоциональный социальный контакт. Чем полнее … контакт, тем скорее врождённые звуковые реакции ребёнка начинают приобретать национальные специфические черты» (Винарская, 1987: 21).

Согласно М.Е.Гольцману (1983а), основной регулятор поведения животных в сообществах основан на двух совместно протекающих процессах: стимуляции поведения подобным ему поведением партнёра, или, наоборот, блокировке данной активности. Первый процесс: любой поведенческий акт стимулирует, т.е. инициирует или усиливает у всех воспринимающих его точно такие же акты или комплементарные им. Поведение животного оказывает самостимулирующее влияние на него самоё, так и стимулирующее воздействие на партнёров. Это влияние осуществляется одновременно на всём множестве возможных уровней организации поведения животных в сообществах. Хотя основное влияние каждого параметра поведения (степень ритуализации формы актов, интенсивность и экспрессия действий, напряжённость ритма взаимодействий) приходится на тот же параметр поведения самого животного и его партнёров, оно распространяется и на другие формы поведения, физиологически и моторно связанные с данной. Второй процесс основан на противоположном свойстве: поведенческий акт блокирует появление аналогичных актов у социального партнёра.

Поэтому взаимоотношения особей разного ранга в структурированном сообществе носят по преимуществу «соревновательный» характер. Высокая частота предъявлений доминантными особями специфических комплексов поз, движений и действий, составляющих так называемый «синдром доминанта», обеспечивает тем лидирующее положение в группе и одновременно создаёт ситуацию, когда проявление идентичных форм поведения у других членов группы в значительной степени подавлено, так что те становятся в подчинённое положение (Гольцман и др., 1977).

Далее, постулируется существование положительной обратной связи, позволяющей обоим особям сравнить параметры собственной деятельности с параметрами действия партнёра и оценить «соотношение сил» противонаправленных потоков стимуляции, созданных реализацией поведения той и другой особи (Гольцман, 1983а; Гольцман и др., 1994; Крученкова, 2002).

Если социальная активность партнёра «слабей» активности самой особи, это стимулирует прогрессивное развитие поведения животного в сторону появления всё более экспрессивных и специфических элементов, оказывающих более интенсивное и долговременное воздействие на партнёра. Если же активность партнёра «сильней» собственной активности особи, то она подавляет проявление однотипных элементов поведения в деятельности партнёра и «обращает» развитие поведения последнего в сторону, противоположную развитию поведения более сильного партнёра (Гольцман и др., 1994; Крученкова, 2002). Например, в агонистических взаимодействиях побеждённые особи животное переходят к позам подчинения, тогда как будущий победитель по-прежнему демонстрирует позы угрозы.

Далее, всякий поведенческий акт стимулирует у воспринимающей особи точно такие же акты (инициируя их появление или усиливая выражение уже имеющихся) либо комплементарные им. Всякая реализация определённого поведения, а особенно ритуализированных демонстраций, специфически стимулирует партнёра и одновременно увеличивает чувствительность самого животного к однотипной стимуляции извне, то есть имеет место самостимулирующий эффект. Процессы стимуляции и самостимуляции оказываются сопряжёнными: здесь это две стороны одной медали.

В этом случае для всех инстинктивных реакций животного наблюдается жесткая положительная корреляция между способностью животного воспринимать сигналы, связанные с соответствующими демонстрациями, и продуцировать их самому.

В любой популяции существует полиморфизм по способности кодировать исходящие сигналы (связанный с точностью воспроизводства сигнальных инвариантов в конкретных актах демонстрирования животного, со стереотипностью исполнения видовых демонстраций), и по способности «расшифровывать» поведение партнёра, выделяя специфические формы сигналов на фоне континуума неспецифических несигнальных действий. У всех видов, исследованных в этом отношении, способность продуцировать стереотипные, легко узнаваемые демонстрации «на выходе» коррелирует с большей способности дифференцировать демонстрации в потоке действий партнёра «на входе» системы-организм (Andersson, 1980; Pietz, 1985; Aubin, Joventine, 1997, 1998, 2002).

Лицевые экспрессии человека, выражающие разные эмоциональные состояния, очень сходны с демонстрациями ухаживания и угрозы низших обезьян: те и другие экспрессивные реакции, обладающие некоторой видоспецифичностью и исполняемые достаточно стереотипно. Однако здесь корреляции между способностью отправлять и получать лицевые сигналы нет никакой, а если есть, то отрицательная. Например, J.T.Lanzetta и R.E.Kleck выяснили, что умелые отправители лицевых сигналов очень неточно расшифровывали чужие экспрессии, и наоборот. На видеоплёнку были засняты реакции студентов колледжа на красный и зелёный свет, первый предупреждал об ударе током.

Затем этой же группе студентов показывали записи реакций других участников и просили определить, когда им показывают красный сигнал, а когда зелёный. Те испытуемые, чьи лица наиболее точно отражали переживаемое состояние, хуже прочих определяли данное состояние на лицах других участников (Lanzetta, Kleck, 1970).

У животных исполнение собственных демонстраций прямо пропорционально чувствительности к аналогичной стимуляции партнёра и способности классифицировать экспрессивные реакции оппонента по наличию/отсутствию нужных демонстраций (на которые готово реагировать животное). Позитивная корреляция сохраняется, даже если демонстрация воспроизводится с искажением, исполнитель заслоняется ветками, листвой и пр., именно в силу инстинктивного характера продуцирования и отреагирования сигналов (Nuechterlein, Storer, 1982; Searby et al., 2004; Evans, Marler, 1995; Hauser, 1996; Peters, Evans, 2003a, b, 2007; Evans, Evans, 2007).

Следовательно, отрицательная корреляция у человека связана с неинстинктивным механизмом социализации, основанным на коммуникативной среде в семье и связанном с ним обучении. В высокоэкспрессивной среде в семье навыки лицевые демонстрации отлично развиваются, но поскольку высокоэмоциональные сигналы всех членов семьи крайне выразительны и очень точны, навыки расшифровки развиваются слабо в силу отсутствия необходимости. И наоборот, в низкоэкспрессивных семьях навыки экспрессивного выражения эмоциональных состояний развиты очень слабо, но поскольку необходимость понимания объективно существует, идёт обучение более точной расшифровке слабых сигналов (Izard, 1971, цит. по Изард, 1980).

Это предположение получило полное подтверждение при использовании «Опросника экспрессивности в семье» (Family Expressiveness Questionnaire) для оценки коммуникативной среды. Навык кодировки эмоционального состояния в лицевых экспрессиях позитивно коррелирует с уровнем эмоциональности отношений и эмоциональной свободой в семье, навык расшифровки – отрицательно (Halberstadt, 1983, 1986)

****
И в заключение – зачем же у человека сейчас ищут инстинкты с тем же усердием, с каким раньше искали бессмертную душу? Цель одна – не мытьём, так катаньем примирить с несправедливостью устройства мира, который во зле лежит и, несмотря на 1789 и 1917 год, не собирается оттуда вылезать, напротив, погружается во зло всё глубже.

Ссылки:
wolf-kitses.livejournal.com/84643.html
wolf-kitses.livejournal.com/84892.html
ethology.ru/library/?id=314
другие статьи автора: ethology.ru/persons/?id=170

@темы: наука

читать дальше

@темы: фото

11.03.2012 в 20:28

Пишет  Ataxia:


читать дальше


URL записи

@темы: живность

07.12.2012 в 11:46

Пишет  Stella Maris:

Chanel pre-fall 2013
Лагерфельд, конечно, мастер. Я думала, что дедушка уже давно в маразме, а он взял и сделал роскошную межсезонную коллекцию, посвященную моде северного ренессанса и эпохи Стюартов. Особенно уделил внимание Марии Стюарт, которую назвал источником вдохновения. "Идея заключена в том, чтобы объединить Марию Шотландскую и Габриэль Шанель - двух королев моды".
Прекрасная коллекция, идеальный образец сочетания историзма и современности.





Статья на сайте

Вся коллекция здесь

URL записи

@темы: стиль